«Мы все стремились к общине»

Об истории первой общины

Обсуждение темы «Община как исповедание веры, дар и ответственность» в Свято-Андреевском братстве. 29 апреля 2007 г.

Светлана Сонина: Батюшка, в связи с нашей темой можно ли попросить Вас и других членов первой общины рассказать о том, как родилась первая община в нашем Содружестве, как вы пришли к тому, что нужна именно община? Сразу ли собралась эта община? Об этом пути, чтобы мы и корни свои знали, и знали, с чего все начиналось.

Отец Георгий Кочетков: Это, по-моему, мистический вопрос, отвечать на него непросто. Честно сказать, я не знаю, как на него ответить. Потому что, насколько я себя помню в церкви, я всегда думал об общине. Но с чего это началось, я не знаю... Я пытаюсь как-то это вспомнить, но ничего не получается. Конечно, это, скорее всего, говорит о том, что эта идея, этот образ жизни носился в воздухе. Знаете, как бывает, какие-то идеи носятся в воздухе: вот не было, не было, и вдруг одновременно в разных частях света люди делают одни и те же открытия, скажем, научные. Потому что что-то этому способствует. Я думаю, могло быть что-то аналогичное. Отчасти этому способствовало мое раннее, еще где-то в конце шестьдесят девятого года, знакомство с семьей Пестовых. А они входили в мечёвский круг – круг о. Алексия и о. Сергия Мечёвых. В их доме совершалась тайная литургия. Служили разные люди, в основном из непоминающих, мечёвцы. Кажется, там служил и о. Сергий Мечёв до его посадки и расстрела в сорок первом году. Я там познакомился с письмами о. Сергия. Конечно, тогда всё это было не опубликовано, в рукописях. Там были соответствующие люди, для которых это все было принципиально важно. Это не было эпизодом их жизни, эти люди хотели остаться верными Богу и Церкви и при этом не идти на самоуничтожающие компромиссы.

Тогда я, конечно, не слышал еще ничего об о. Сергии Савельеве, ничего не знал ни про Меня, ни про Шпиллера, ни про Борового, ни про о. Тавриона, ни про о. Иоанна Крестьянкина. С информацией в советское время было туго. Но там были люди. У Пестовых собирались замечательные, выдающиеся люди. Правда, там жизнь была устроена так, что люди друг с другом не пересекались: это было опасно, очень опасно. Если бы люди пересекались, обязательно нашлись бы предатели.

К сожалению, после второго восстановления патриаршества, закончился, как мне кажется, героический период истории Русской церкви, и с сорок третьего года уже нельзя о нем говорить. Не со времен декларации митрополита Сергия, а с того момента, когда Сталин принял трех митрополитов: митрополита Сергия, митрополита Алексия (Симанского) и митрополита Николая (Ярушевича). Это была осень сорок третьего года. Это что-то дало церкви: стали открываться учебные заведения, храмы, стали выпускать из лагерей некоторых священников, кто еще выжил. Из тюрем, из ссылок стали возвращаться люди. У некоторых сохранялась переписка, хотя немногие решались хранить ее у себя дома. Многие не сохраняли ничего.

Но, я думаю, что на меня повлиял именно этот дух мечёвской общины – а вы знаете, что именно мечёвцы были наиболее известными представителями общинного движения перед революцией. У них были агапы, почти такие же, как у нас. У них были малые общины, которые они, естественно, называли «семьи»... И мы называли первую свою общину «семья», и до сих пор так называем. Когда мне нужно записать в записной книжке что-то происходящее в нашей общине, я пишу: «1 с-о» – то есть «первая семья-община». По‑прежнему мы называем агапы семейными обедами, еще с советских времен. Этого уже многие не знают, и, наверное, многим даже странно слышать об этом. Потому что уже привыкли: община, группа, братство. Это уже другие реальности, совершенно невозможные в советские времена.

Я тогда решил возобновить агапы и, как вы знаете, это произошло в семьдесят пятом году. Я вам уже однажды рассказывал, что с семьдесят пятого года мы никогда не прерывались: каждые два месяца совершали агапы, на что я получил благословение своих духовников, и прежде всего о. Всеволода Шпиллера. Так что если вас кто-нибудь спросит, есть ли у нас благословение на наши собрания, евангельские встречи, агапы, общинную жизнь, – вы можете с чистой совестью говорить, что есть.

Конечно, ни одному нормальному человеку в то время не приходило в голову просить подобное благословение, например, у своих епископов. Это надо было быть безумцем, чтобы об этом даже подумать. Да, честно говоря, и нужды в этом тогда не было. Ведь какой епископ имел к этому отношение? Они что, знали, что это такое? Они, я думаю, понятия об этом не имели. И это несмотря на то, что у нас постепенно уже заводились знакомства среди епископов: нас как-то знал патриарх Пимен, хоть и по существу заочно. Вернее, очно, но не очень лично.

Для нас именно семьдесят пятый год был очень важным. Когда в семьдесят пятом году осенью, в ноябре, начались агапы, это было уже моментом воплощения того плана, который я в то время составил и обсуждал, в частности, с о. Виталием. Мне очень-очень повезло с братьями и сестрами. Так как я был непуганый воробей и ничего не боялся, просто потому что я ни о каких гонениях не знал, покуда был совершенно вне церковной сферы воспитан, то мы делали все, что нужно было делать, а остальные всего боялись. И поэтому, в отличие от католиков (униатов) и протестантов, православные ничего не делали. Сидели и тряслись, и воспроизводили только бытовые формы христианства. Христианство ушло в быт. Вот, яички покрасить, на праздник сходить, отпеть, крестить – все! И то не всех отпевали и не всех крестили.

Духовно православные в то время – после сорок третьего года – резко отстали от католиков и протестантов. Конечно, государство больше всего следило за православными и боялось, конечно, больше всего православия. Но дело не только в этом. Когда так говорят, это только полуправда. А правда в том, что сами православные не имели в себе никаких сил после того удара, который был нанесен православной церкви, здоровых православных сил не осталось совсем. Было несколько личностей. Несколько человек буквально на всю страну, но ничего больше. А мне очень повезло: из-за того, что я не боялся и свидетельствовал о вере с самого начала, как только пришел в церковь, постепенно, еще со второй половины шестидесятых годов, вокруг меня образовался большой круг людей. Мы не боялись, мы ходили в церковь, мы занимались иконами, покупали книжки. Но нам никто не мог пришить никакой поповщины, потому что мы были слишком не похожи на традиционных православных. Поэтому я мог спокойно об этом говорить, читать Библию – и в школе, и в институте, и в метро. И поэтому к середине, и даже в начале семидесятых годов уже сложился довольно большой круг людей. Отчасти его должен помнить Александр Михайлович.

Александр Михайлович пришел в этот круг последним, уже когда, казалось бы, все, больше некуда нам расширяться. Его некоторые даже всерьез не принимали и считали, что в принципе невозможно даже не то что обратить, но и вообще свидетельствовать таким людям, как Саша Копировский (были в нашем кругу такие люди, сейчас уже не буду называть эти имена: они вам ничего не скажут). Потому что ничего более противоположного христианству (смех) найти было невозможно. И все-таки в конце института Господь так все удивительным образом устроил, что в семьдесят первом году, в конце августа, Саша крестился. А как раз те люди, которые были, так сказать, столпами, они все постепенно отвалились. Был там и Илюша Гриц, там всяко было. И Господь действительно нас учит, потому что тот же Илья, допустим, крестился на год или на два позже Александра, в семьдесят третьем году, а Оля Таяновская из нашей общины крестилась в семьдесят пятом... Но это уже после института, когда я уже работал.

Это тот самый семьдесят пятый год, о котором я как раз хотел бы рассказать в связи с вашим вопросом, потому что это был в каком-то смысле итоговый год, когда прошли расколы. Без расколов не обходится: люди всего боялись и, к сожалению, раскалывались. И тот наш замечательный молодежный круг, большой (наверное, самый большой в стране в то время), к сожалению, сначала раскололся в семьдесят втором году почти пополам, потом еще раз в семьдесят четвертом, а потом еще в семьдесят пятом, в третий раз. Но, как ни странно, несмотря на эти очень тяжелые расколы, мы сохранились и выжили, и Господь все время прилагал новых людей. А те, у кого страх стоял на первом месте, те уходили. Главной причиной расколов были страхи. Поэтому первое, что, я бы сказал, мешает общинной жизни и христианской жизни вообще, – это страхи. Когда человек боится за свою семью, за себя, за свое здоровье, боится за свою карьеру, за свое будущее, за своих детей. Кажется, такие естественные опасения, такие естественные страхи. Но как только человек начинал бояться – все, приходили искушения, и люди становились как не имеющие корня. Прямо по притче: заботы века сего и страхи, – они все убивали, абсолютно все.

И первый наш шаг был – когда 16 ноября семьдесят пятого года была совершена первая агапа в большом кругу у меня дома. Естественно, все агапы совершались по домам, ни о чем другом думать было совершенно невозможно. Конечно, мы всегда, даже на обычных встречах, устраивали небольшую, так сказать, маскировку. По-моему, у нас даже была бутылка, правда, так и оставшаяся неоткрытой. У нас был жесточайший сухой закон, ко­торый никто не принимал как обет. Это имело принципиальное значение. Опыт показал, что такого рода грехи убийственны: те, кто начинал на встречах – по поводу дня рождения, по поводу праздников, по поводу Пасхи, поминок, еще чего бы то ни было – ставить бутылку и выпивать... никто не напивался, упаси Бог, но стоило только сделать это – и все, вся духовная жизнь сразу прекращалась, останавливалась.

В то время (в первой половине-середине семидесятых) у нас был еще очень хороший молодежный круг, помладше нас. Они тоже тогда разветвились на два рукава, и вот один «рукав» как раз и решил: а что особенного, мы же не напиваемся! А так, для настроения и для антуража, давайте попробуем. И они не послушались нас и стали эти бутылки покупать. В итоге не осталось ни одного человека! Советская действительность была такова, что компромиссы даже такого рода убивали сразу все. Как нельзя было бояться, или заниматься только собой, или думать о своей карьере, так нельзя было ублажать себя выпивкой, или блудом, или чем-то еще.

Для нас агапы были фактически началом общинной жизни. Но мы хорошо понимали, что это еще не совсем община, даже когда у нас есть любовь, когда мы встречаемся каждую неделю на евхаристии и по домам. Ведь мы встречались на неделе один или два раза – каждую неделю, обязательно, – плюс в субботу вечером, плюс в воскресенье утром. И (интересная вещь!) оказалось, что община – это не просто набор тех или иных тради­ций, встреч, агап, литургий. Община – что-то большее. И даже если у нас все это есть – а ведь у нас с семьдесят пятого до восемьдесят восьмого года все это было, в том числе и агапы, регулярные, каждые два месяца, без всяких опущений, без всякой ерунды. Но мы понимали, что мы – еще не община. Мы называли себя общностью, так, немножко теоретически. Этот опыт описан частично в моей статье семьдесят восьмого-семьдесят девятого года, т. наз. «герасимовской» (под псевдонимом Н. Герасимов). Некоторые из вас ее читали. Она была опубликована в Париже Никитой Струве в 1979 году и называлась «Вхождение в Церковь и исповедание Церкви в церкви». И там уже была проведена граница между группой, общностью и общиной.

Видите, нам пришлось не год, и не пять, и даже не десять лет идти к общине. Община наша родилась в начале февраля восемьдесят восьмого года, то есть через двенадцать с лишним лет после первой агапы. Очень тяжелых лет, потому что мы, конечно, были перегружены предельно. Мало того, что мы все работали, плюс я, например, учился в аспирантуре, Саша получал второе высшее образование на истфаке, и при этом вся церковная нагрузка лежала на наших плечах. Никаких помощников у нас не было. У нас были добрые знакомые и друзья, но помощников было мало. При этом каждый год с шестьдесят восьмого года, летом или ранней осенью, я уезжал в паломничество – в какую-то поездку, довольно длительную. Примерно с семьдесят второго года они стали продолжительными, около полумесяца, а до этого они могли быть и поменьше, несколько дней. Это очень много давало.

Что еще много давало, так это наша открытость. Мы не боялись встречаться ни с кем! Мы легко шли на общение, но при этом у нас были четкие ограничения. Например, мы никогда не рвались в алтарь и на клирос, то есть не делали того, что делают практически все, приходя в церковь. Если они хотят что-то делать, они рвутся или попеть, или в алтарь. Но я уже хорошо понимал, что этого делать не надо, и другим это передал. Так же, как не надо было связываться с иностранцами: обязательно предадут – по глупости. Иностранцы часто предавали советских людей – не по злобе, а по глупости. Им доверчиво рассказывали о нашей советской действительности, они приезжали за границу и там публиковали какую-нибудь статью, или давали интервью. Для них-то ничего, а для тех, кто был здесь, это был конец.

Мы не занимались политикой, принципиально, и не связывались с иерархией, тоже принципиально. Кроме того, мы выработали особый язык, приточный. Это имело большое значение. То есть надо было говорить на каком-то языке, который был бы понятен другим и не отделял нас от людей. И вот община зрела, зрела, зрела. Все эти годы она действительно проходила через разные поиски, находки. Мы знакомились с людьми, мы ездили на литургию апостола Иакова, мы совершали агапы, мы были практически во всех монастырях страны, потому что тогда это были по-своему духовные центры. При этом мы понимали, что достаточно завести семью, чтобы все сразу провалилось. Никто не мечтал о счастливой семейной жизни, таких глупостей у нас в голове не было. В советское время это всегда связывалось только с мещанством, с мещанской психологией. И так оно, к сожалению, и было. Я не хочу сказать, что это единственно возможный вариант. Но в то время было именно так. Поэтому мы учились преодолевать всякие искушения и в любом случае знали, что нельзя служить Богу только наполовину. Если человек не отдает Богу все свое сердце, то он Богу служить не сможет. Это было очень ясно тогда.

Огромное значение для нас имело то, что мы читаем и с кем общаемся. Мы искали качественного общения. И не просто качественного, а самого качественного. Поэтому и находили таких руководителей, а не других. Других, тоже хороших людей, было много. Но не настолько хороших, как те, которых нам удалось найти. К слову говоря, поэтому, может быть, мы не вошли в меневский круг и не стали фанатами митрополита Антония Сурожского. Я не говорю о самих этих людях, но в их кругу было очень много некачественного, что сильно влияло и на самих этих людей. Например, когда Антоний Сурожский приезжал сюда, он сразу попадал во вполне определенный круг, «автоматом». И дело не только в том, что там бывали часто и неправославные, и не христиане вовсе. Круг был немного теософского и диссидентского духа.

А в меневском кругу очень трудно было отделить, что было свойственно самому о. Александру, а что его ближайшему окружению. Но тот дух гордого культуртрегерства, который там присутствовал (он и сейчас присутствует, как вам известно), подавлял все остальное. Он подавлял духовное начало. И узнать «меневцев» было проще простого, даже не знакомясь с ними. Мы, и не знакомясь с людьми, когда приезжали в монастырь, видели, кто приезжает: по тому, как люди себя ведут, о чем говорят, и т.д. и т.п. Сразу становилось видно, откуда люди приехали и что они несут в себе. И этот дух был не очень качественный, поэтому мне сейчас и не очень понятно, почему в центре внимания мировой общественности оказался о. Александр, когда в то время он был отнюдь не в центре... Конечно, была достойнейшая кончина о. Александра... А пропаганда, она везде пропаганда, даже когда она пропагандирует неплохие вещи. Но в то время это было серьезным искушением.

Понимаете, это было очень-очень сложное время, когда за каждую ошибку, даже маленькую, приходилось платить супердорого. Ну, разве что жизнью не платить... Уже времена, когда убивали, прошли. Были исключения, как вы знаете: Борис Талантов и другие... Но, как правило, не убивали. Хотя все остальное делали.

Я еще, конечно, не рассказал о восемьдесят восьмом годе, когда мы родились, но мне кажется, что мы об этом уже много говорили.

Лев Шипман: Батюшка, а как вы поняли, что вы община? На каком основании?

О. Георгий: А вот это шикарный вопрос, как раз для других членов общины. Мне очень интересно, что об этом думают другие члены нашей общины.

Елена Серова: Мы очень долго встречались, обсуждали принципы жизни семьи‑общины. Мне кажется, мы и родились, когда мы их приняли.

О. Георгий: Это был только один из шагов, хотя и очень важный.

А кто еще что помнит? Это был длинный путь, в полтора десятилетия. Мы родились тогда, когда, во-первых, собралась критическая масса людей, которые были готовы на это, которые перестали тянуть одеяло на себя. Кроме того, из них половину составляла новоогласившаяся группа восемьдесят седьмого года. На Пасху восемьдесят седьмого года у нас огласилась группа, и они в каком-то смысле стали той свежей кровью, которая позволила сцементировать общину. Таким образом, были новые силы, и были старые силы, и мы объединили всех, кто хотел быть общиной.

Вадим Серов: Я помню, что перед тем, как появилась община, у нас было много разных встреч, несколько лет, устроенным по разным принципам и с разными людьми. Наиболее устойчивыми оказались «воскресники» – такие проповеднические встречи. Они были полуоткрытые, потому что там не был четко определен состав участников, а можно было пригласить любого. То есть приходили только по приглашению, но пригласить можно было любого члена церкви. Эта встреча состояла из нескольких проповедей и, насколько я помню, беседы на ту же тему.

О. Георгий: Точнее, проповедь и молитва. Это праоснова того, что сейчас называется молитвенно-проповеднической встречей.

Вадим Серов: И были еще евангельские встречи, тоже по воскресеньям, только более узким кругом. Мы собирались и читали Евангелие, просто последовательно. И всегда было стремление это общение развивать, углублять, и идти к какой-то цели. Как я потом уже понял, это было именно стремление к созданию общины. Хотя тогда как-то прямо об этом не говорилось. И я помню еще, что несколько раз это не удавалось. Не тот состав людей был, может быть, и как-то не складывалось. А потом получилось так, что образовался круг людей, которые прошли общий путь: было оглашение, сложилась группа, а также были люди, старый круг, которые были как-то вокруг этого. И в результате образовалась такая устойчивая общность. А потом мы стали обсуждать вообще само понятие общины, для того чтобы все поняли, что это такое.

Я очень хорошо помню ту агапу, на которой родилась община. Вот кто-то спрашивал: как вы поняли, что родилась община? Я помню, что это не было каким-то рациональным чувством, а было как откровение от Бога, так что все разом могли сказать «аминь» на то, что реально, духовно произошло. Это невозможно было определить каким-то внешним признаком. Это произошло как духовное событие, и все. Но это надо почувствовать, это невозможно конституировать по какому-то плану: вот, мол, мы сейчас предобщина, потом мы сделаем то и это, примем такие-то принципы и после этого станем общиной. Это может быть условием, но никак не достаточным. Вот что я хотел про это сказать.

О. Георгий: Это совершенно правильно. Спасибо, Вадим. Напоминаю, что Вадим оглашался в конце семьдесят девятого года, а крестился на Пасху восьмидесятого в Голочелово у о. Аркадия Шатова, где мы вели тогда оглашение. Там начиналась наша практика группового оглашения. Вы помните, что до этого существовало, как правило, индивидуальное оглашение или очень маленькие группы, по несколько человек. А с конца семидесятых пошло групповое оглашение, и вот Вадим – один из наших ветеранов.

Наталья Беляева: Отец Георгий, Вы сказали, что групповое оглашение началось у священника Аркадия Шатова. А почему так получилось, что он не в нашем кругу сейчас?

О. Георгий: Ну, во-первых, он и происходил не из нашего круга. Он вместе со Смирновым происходил из того круга, который образовался в одночасье вокруг о. Валерия Суслина. Огромнейший круг, человек шестьдесят. Они ездили к о. Тавриону перед его смертью, в семьдесят седьмом-семьдесят восьмом годах, и оттуда «вывезли» и желание рукополагаться, и какие-то свои основы... Они не проходили тех искусов, которые проходили мы. Для нас они все были новички – и Смирнов, и Шатов. Но они хотели рукополагаться, на это их благословил о. Таврион. Хотя они только-только ожили в церковном отношении. Может, они ранее где-то как-то верующими и были, но церковными не были. Они ничего не знали и не понимали в церковной жизни. Они просто рукоположились и начали сразу «править бал». Поэтому это тяжелый случай. Мы действительно какое-то очень небольшое время приятельствовали. Именно для их круга я писал «герасимовскую» статью, потому что они были совсем новенькими, и надо было им что-то рассказывать. Я просто хотел помочь им воцерковиться.

Но о. Аркадий, рукоположившись, познакомился с о. Александром Менем, и это сыграло очень положительную роль. Он начал получать книжки из-за рубежа в огромном количестве. Все пианино у него было забито – внутри – книжками, «Вестниками РХД». Стояло вроде бы пианино, а на самом деле это был книжный склад. В его доме совершались ежедневные богослужения, и, главное, там же началось оглашение. Он сразу сказал: «Я могу идти на компромиссы в чем угодно, кроме таинств». А если не идти на компромиссы в таинствах, тогда нужно оглашать и участвовать в Евхаристии. А мы и до этого и оглашали, и участвовали в Евхаристии, и все это у нас было. Они это переняли у нас и у о. Тавриона: у него тоже все причащались каждый раз. У них это была доминанта. О. Всеволода они еще тогда не знали.

Этот круг очень быстро раскололся. Когда я туда пришел в семьдесят восьмом году, он уже был расколот пополам: часть ушла за о. Валерием, а часть собралась вокруг Аркаши Шатова. Он в семьдесят девятом, по-моему, рукоположился, и вслед за ним дьяконом стал Дмитрий Смирнов. Мы долго поддерживали отношения, пока не обнаружили, какую змейку пригрели на своей шейке. Вот такая была грустная история.

Но благодаря им я начал вести группу, разрабатывать групповое оглашение. В восьмидесятом году я поступил в академию, и оглашение пошло в наш круг, а их круг не смог его продолжить. Они без нас не смогли ничего делать, и остались без катехизации.

Лев Шипман: Я очень благодарен Вадику за его ответ на мой вопрос о том, как вы себя осознали общиной, потому что для меня этот рассказ означает, что на этом пути нет ничего готового и заданного заранее. Каждый следующий шаг, насколько я понимаю, определяется и требуется ситуацией и рождает что-то новое. И у меня еще вопрос к Вам, о. Георгий: Ваше старшинство в этой сначала группе, общности, потом общине... были ли проблемы с этим, было ли оно с самого начала явно?

О. Георгий: Там не было вариантов в то время. Потом, уже позже, все изменилось. Был момент, когда я отказался быть главой, и меня очень поддержала год или два Леночка. Два года где-то во второй половине девяностых главой была Лена Серова, которая воцерковилась уже после Вадика. Ее оглашал Александр, когда я был в духовной академии в Ленинграде.

Конечно, у нас были и кризисы. За двадцать лет существования общины чтоб не было ни одного кризиса – так не бывает. Вы понимаете, когда группа родилась из людей, больше половины из которых вообще только-только вошли в церковь. Года не прошло после оглашения – и они вошли в общину. И с ними вошли люди, которые уже не один год, а то и не один десяток лет были в церкви и что-то делали. Естественно, разрыв был огромный. А некоторые прошли оглашение, как это бывает, по касательной. Тем более что в то время оглашение велось немножко по-другому, и поэтому нормально то, что потихонечку люди стали отпадать. И в общем-то из той старой группы, огласившейся в восемьдесят седьмом, остались только Наташа Чернышева и Ефросинья-Лариса Галкина, наша замечательная иконописица, самый лучший иконописец в нашем братстве. Ее сегодня нет, сейчас она уже из дома не выходит.

И в результате у нас стала очень маленькая община. Нас сейчас всего четырнадцать человек, не считая неполных членов, а было в два раза больше. Бывало и так, что за тридцать зашкаливало, только полных членов, взрослых. При этом мы встречались каждую неделю в полном составе, строго (я человек в этом смысле вполне жесткий). И на агапах встречались. Если человек регулярно и безосновательно не приходил, то его выводили из общины. Невозможно было представить себе, что между нами будет заочная любовь. Никакой заочной любви мы не признавали: если человека на агапе нет, значит, любви нет. Если человека нет на Евхаристии, значит, он не благодарит Бога. Если его нет на молитвенной встрече, значит, он не хочет вместе молиться, и так далее. Все выводы делались очень определенно и конкретно. Каждый человек подтверждал все делами. Если слова – одно, а дела – другое... Ну, бывали срывы, сбои, у всех могли быть... один раз за пять лет, допустим. Но если это повторялось, значит, здесь была существенная проблема, которая никакими обстоятельствами не объяснялась.

Елена Серова: Нет, тогда невозможно было себе представить, чтобы не пойти.

О. Георгий: Да, чтобы не пойти в субботу вечером в храм. А мы стояли в храме всю всенощную. Это не одна вечерня – с проповедями, с возможностью сесть, открыть окно, снять пальто. Ничего такого не было.

Дмитрий Вайсбурд: Батюшка, расскажите, если можно, что случилось, когда вы сказали вдруг, что у нас общины не общины, группы не группы, и всех разжаловали. Почему и как это произошло?

О. Георгий: Ответ прост: не разжаловал, а пожаловал. Дело в том, что ничего не случилось, просто вещи были названы своими именами. Вот и все. Те, кто был общинами, те и остались общинами. Их осталось, по-моему, восемь на все Содружество. Они как были, так и остались общинами. А те, кто рождался как община за счет обещаний – вот, мы сделаем это, мы сделаем то, но потом не делали ничего, фактически стали диссонировать. Они назывались общинами, а их даже хорошей церковной группой назвать было нельзя. Поэтому многие общины, как вы знаете, превратились в предгруппы. Тогда пришлось ввести эти промежуточные состояния: предгруппа, предобщина – как испытательный срок для будущей группы и для будущей общины. Поэтому ничего не случилось, просто люди расслабились. Вот сегодня неделя о расслабленном, поэтому мы уже не первый раз вспоминаем этого «великого святого».

Александр Глянц: Батюшка, можно вопрос? У меня лично нет никакого сомнения в том, что общинная жизнь, как в названии темы сегодняшней встречи, – это исповедание веры. Но, как мне кажется, в Москве по крайней мере, не так уж и много людей, которые стремятся вести общинную жизнь. Значит ли это, что они не исповедуют веру?

О. Георгий: Значит.

Александр Глянц: Но тогда уточните, пожалуйста, с какого момента начинается исповедание веры общиной и что это значит? Ведь люди в группе, например, или в предобщине тоже как-то верят и как-то исповедуют веру?

О. Георгий: Во-первых, как-то верят и как-то исповедуют веру – это не одно и то же. Во-вторых, исповедуют веру и как-то исповедуют веру – тоже не одно и то же.

Александр Глянц: Вы не могли бы показать границу? Уточнить, где начинается то, о чем вы говорите.

О. Георгий: А вот мы об этом сейчас и будем продолжать разговор. У вас будет сейчас возможность обо всем этом поговорить в группах.

Беда нашей церкви в том, что мы потеряли даже тот опыт, который был еще в семидесятые-восьмидесятые годы, далеко не лучшие для нашей церкви. Но он еще был, и я не случайно говорил, что все люди, которые хоть как-то думали о Боге и о Церкви всерьез, – все стремились к общинной жизни. В этом вопросе разногласий не было. Попробовал бы хоть один епископ пикнуть на эту тему – ни один человек его бы и слушать не стал. Хотя епископов на эту тему, видимо, просто не спрашивали. Это первое. Теперь мы потеряли стремление к общинности, и второе, потеряли готовность и желание полностью отдавать Богу свое сердце, что не делает человека сразу ангелом, но все-таки позволяет на что-то опираться.

Не знаю, Александр, я думаю, что исповедание веры – это не просто прочитать Символ веры. Исповедание веры – это жизнь по вере, пусть даже не идеальная. А этого сейчас днем с огнем не сыщешь.

Александр Глянц: Я правильно понимаю: водораздел – это когда полностью? А когда не полностью?

О. Георгий: Это ни то, ни се. Сейчас очень много людей, которые готовы примкнуть, присоединиться, но сами не готовы ничего делать ради Бога. И не готовы ни за что отвечать в церкви. И это беда. Конечно, отчасти у них отбили всякую охоту наши иерархи, которые воспользовались неудачной государственной политикой в области церковно-государственных отношений и стали узурпировать в церкви власть. Ведь то, что произошло на архиерейском соборе 2000-го года, – это ужасно! Тогда епископы себе приписали – антиканонически, антиевангельски – абсолютную власть в церкви, без всякой подотчетности церкви, без всякой связи с традицией, без всякого воспоминания даже о том, что не только «церковь в епископе», но и «епископ в церкви», а церковь – во Христе, и это главное. И они это приняли законодательно, официально. Раньше так на практике тоже часто бывало, но никто не мог позволить себе такое написать, да еще принять на архиерейском соборе. Поэтому наши иерархи тут же превратились в католиков в квадрате, с точки зрения канонов. У католиков такого папизма, как у нас, нет. Они тоже там наворотили за историческое время кучу всякой всячины, как известно, но у них есть механизмы, позволяющие им от этого отходить, вернее, не переходить хоть каких-то границ. Вот, вы знаете, например, недавно папа Римский отменил лимб. Ну, вы у нас не богословы, вы народ ненаученный, поэтому вы не знаете, что это такое. Кто знает, что такое лимб? – Трое. Ну, это уже неплохо. Из них двое из первой общины. А одна – дочка первой общины... Лимб – это такой раздел в чистилище, такое пространство, куда помещаются души некрещеных младенцев и праведных язычников. Они там долго очищаются. Вот папа мог взять и отменить такую очень характерную для католичества часть догматики просто потому, что он с детства в это не верил. Аргументация у католиков просто блестящая: папа с детства в это не верил, поэтому он это отменил. Но он правильно сделал, что отменил, потому что православные всегда критиковали католиков за это их чистилище вообще, и лимб в частности. Ну, кто из вас читал «Божественную комедию», должен помнить об этих вещах.

А вот у нас таких механизмов нет. Мы превратились в католиков в кубе. Русская церковь во всяком случае, потому что в других православных церквах тоже таких крайностей нет. Ни у кого такого нет, никому в голову такое не придет – сделать из каждого епископа, а из патриарха сугубо, абсолютнейшего монарха, на которого управы нет ни у кого – ни у церкви, ни у государства, ни у Господа Бога, – у которого власти больше, чем у Господа Бога. И нам с вами об этом надо думать. Сейчас времена в этом смысле очень плохие, церковь сделала большой шаг назад за последние пятнадцать лет, хотя и до этого была в разрушенном, руинированном состоянии.

Вот хорошо Саша и другие сейчас говорили об исповедании веры. Но в этом смысле я считаю, что это большое счастье, что у нас с вами есть первая община. Она теперь, конечно, находится не в идеальном состоянии, но она – живая община. Потому что эта община единственная может хранить память других эпох, которую другие общины уже не хранят или не имеют. А это очень важно для того, чтобы мы оставались тем, кто мы есть, чтобы мы были членами церкви, а не просто каким-то ответвлением, какими-то пасынками в церкви, как нас хотели бы представить очень многие. Иногда, к сожалению, даже внутри нашего братства так пытаются вести дело. А так как первая община включила в себя не только нововоцерковленных, но и половину людей, которые воцерковились задолго до этого, иногда очень задолго, то этот опыт есть... И поэтому всякая фальшь очень слышна. И прежде всего она видна и слышна в первой общине. К сожалению, у нас сейчас уже нет бывшей второй, бывшей третьей, бывшей четвертой, бывшей пятой... К первой общине никто не присоединялся, она сохранила себя в чистом виде. Хотя и в два раза уменьши­лась, к сожалению. Шестая, седьмая и восьмая так или иначе существуют, девятой не существует, десятой не существует, одиннадцатая частично...

Я этим хочу вам показать, какие огромные были потери. И говорю это для того, чтобы вы поняли, что из первых двух десятков огласившихся групп, которые вошли в братство (которые оглашались после Пасхи восемьдесят седьмого года), из первых двух или трех десятков, может быть, сохранилось, не знаю, две-три. Это чтобы вы наматывали на ус и чтобы понимали, что нас ждет, если мы будем жить как все. Цветущие, замечательные группы и общины потерялись, перестали существовать, их смыло высокой волной истории. Это все вам очень важно знать, потому что познать себя можно только тогда, когда есть с чем сравнивать, когда есть перспектива.