«С точки зрения конспираторов было ужасной глупостью ходить в церковь вместе»

– Александр Михайлович, кажется, что за 30 лет жизни в общине у вас должен был накопиться солидный архив. Но вот мы смотрим фотографии и понимаем, что почти ничего нет… Вы не осознавали тогда, что происходит что-то по-настоящему важное для церкви?

– Отсутствие серьезных архивов и дневников – один из признаков того времени. Мы все жили как на вулкане, понимали, что в любой момент могут «загрести». Всегда стоял вопрос о том, что мы будем делать, если найдут все эти тексты, воспоминания, и фото. Это же улики! Поэтому действительно мало что сохранилось. Собирали, в основном, литературу.

– Такое собирательство тогда могло дорогого стоить.

– Да. Но обыски, аресты и прочие подобные искушения как-то прошли мимо нас. Думаю, во многом потому, что мы держались достаточно открыто. В подполье уходить не предполагали, потому что жизнь в церкви не была чем-то таким, что мы собирались утаивать. Ничего не афишировали, но старались потихоньку что-то делать, встречаться, читать… Все были уверены, что советская власть будет длиться долго.

– Все-таки в 1988-м году к власти уже пришел Горбачев, разрешили отпраздновать 1000-летие Крещения Руси, первые демонстрации… страну потихоньку начинало трясти.

– Это сейчас понятно, что начинало трясти, а тогда было не так. Мандельштам в 1930-е годы, видя рабочего с открытым торсом, который что-то копал на улице в Москве, написал: «Здравствуй, здравствуй, / могучий некрещеный позвоночник, / с которым проживем не век, не два» ... Вот и мы так думали.

– Можете ли вы сформулировать, из чего, собственно, родилась община? Что стало катализатором?

– Потому что мы не разбежались после оглашения: несколько человек из оглашавшихся с начала 1970-х, а потом сразу целая группа. Это были люди, для которых ощущение, что Церковь – их Дом с большой буквы, и временный (на время земной жизни), и вечный – было абсолютной реальностью. Мы не вели долгих разговоров: надо становиться общиной или, может быть, не надо? Было ясно: раз уж мы почувствовали, что настоящее – здесь, то невозможно расходится. При этом никто никаких клятв не давал, все получилось очень органично. Мы не стали писать принципы, разрабатывать устав и составлять списки…

– Отец Георгий Кочетков тоже об общине не говорил?

– Он, безусловно, о ней думал, он всегда считал, что надо собирать людей. Но это не значило «сколотить» группу и повести ее к определенной цели. Такие группы быстро создавались вокруг более-менее ярких личностей и быстро распадались. Здесь было не так. Господь показал: нужно быть вместе. Показал без каких-то внешних знамений, просто все к этому естественно привело.

– Из чего тогда состояла ваша жизнь, что ее отличало от жизни остальных вполне еще советских людей?

– Суббота вечер – храм, воскресенье утро – храм, праздники (и вечер, и утро) – храм, летом – поездки (в основном – тоже по храмам). Часто вместе готовились к причастию. Перепечатывали и распространяли книги. Проводили евангельские встречи, мы их для конспирации называли «воскресниками», где обсуждалось не только Евангелие. Иногда проводили по три таких воскресника в день (в воскресенье, естественно) с разными людьми. Это при том, что общественный транспорт в 80-х в Москве был совсем не таким как сейчас: приходилось проводить в дороге много времени. Везли с собой продукты (как-то пришлось везти на другой конец города ведро супа).

С 1975-го года начались агапы, которые с самого начала стали очень мощным собирающим центром. Но все же не агапы создали общину, а, повторюсь, люди, которые приняли решение жить в церкви вместе.

– Сколько человек было в общине в самом начале, в 1988-м году?

– Около 30 человек. Это не так много, учитывая, что к тому времени огласилось уже достаточно большое количество людей, многие имели какие-то общие дела, связи. Но только эти сказали: «Да, нам понятно, что не нужно расходиться». Принципиально важно, что община появилась без особых организационных усилий. Потому что отец Георгий собирал людей не единых с собой, а единых по Духу.

Хотя потом многие ушли что-то искать дальше. Иногда мне кажется: если бы все те первые 30 остались вместе, то, скажу с дерзновением, может быть, наша церковь сейчас была бы другой. Потому что тогда начались бы такие «протуберанцы» в другие места, что ...

Собственно, так и произошло, но, к сожалению, намного позже и намного слабее.

– Тем не менее 30 человек – это много даже визуально, учитывая, что собрания проходили по квартирам.

– Теперь я понимаю, что наша община уже была знаком того, что в церкви что-то изменилось принципиально. Я не собираюсь преувеличивать наше значение, мы – меньше капли. Но даже один атом новый – это уже начало какой-то новой химической реакции. Правда, тот факт, что мы так открыто ходим в храмы, с точки зрения конспираторов, классических диссидентов было ужасной глупостью. Но я думаю, что именно это Господу и было нужно. Это значило, что пришло новое поколение, которое не понимает, что такое «прятаться по углам».

– Среди церковных людей было много диссидентов?

– Пожалуй, нет. Но в любом случае: с диссидентами, церковными или нецерковными, мы не сошлись. Например, однажды один из участников известного христианского семинара Александра Огородникова предложил написать письмо в правительство, чтобы открыли Киево-Печерскую Лавру. С уважением спрашиваю его: «А вы что, пойдете туда монахом?». Он отвечает: «Нет, зачем? Главное, чтобы все услышали наш протест». Для нас вопрос сразу снялся: писать письма, чтобы просто пошуметь, было неинтересно. Поэтому, хотя никто из нас не испытывал иллюзий по отношению к советской власти, но среди нас ни одного диссидента не было, политикой мы не занимались принципиально. Бороться с режимом, искать чего-то такого за границей абсолютно не хотелось. Было ясно, что заниматься надо именно тем, чем мы уже занимаемся в церкви: хранить жизнь, которая нам здесь открылась. Не в смысле ее ограждения от других, а как путь, то есть идти этим путем, не сворачивать, не идти назад. Апостол же сказал: «Стойте и держите предание, которому вы были научены!». Мы ощущали, что нас ввели в Церковь всерьез.

– Вам в те годы не один раз предлагали войти в официальные структуры церкви. Кто вас звал и почему вы не соглашались?

– Рукополагаться предлагали с начала 1970-х, много раз. Иногда предложения исходили от известных архиереев. Например, от митрополита Иоанна (Вендланда), который, как оказалось потом, входил в свое время в знаменитое петербургское Александро-Невское братство. От митрополита Леонида (Полякова) – он тоже из бывших братчиков, и от других. Но мы чувствовали, что за этими предложениями по большому счету стоит только желание «решить кадровую проблему». Желающих стать священниками вокруг особо не наблюдалось, вот архиереи и готовы были схватить любого, кто хоть чуть-чуть подходит, и рукополагать. Но было понятно, что этот первый попавшийся в церкви ничего серьезного не сделает. В военном деле есть термин «перемалывание ресурсов»: когда идет сражение, а подкрепление подходит небольшими частями. Противник их перемалывает – и ничего не меняется, потому что для прорыва нужна какая-то критическая масса.

Мне в 22 года митрополит Леонид предложил храм. Я даже раздумывать не стал. Какой там храм … Разве я могу отвечать за незнакомых мне людей, большинство из которых намного старше меня? Куда я их поведу? К сожалению, у кого-то в подобной ситуации хватало нахальства сказать: «Да». Были ведь и 18-летние иеромонахи...

– На что вы в целом ориентировались в христианской жизни? Что-то было известно тогда про раннехристианские общины? Или это было духовное творчество?

– Мы не очень смотрели в область ранних христианских общин, может быть, кроме отца Георгия, который просто больше об этом читал. Но мы видели, что, например, баптисты живут с точки зрения христианской веры очень прилично, что у них есть общение, вот только качество этого общения, духовный уровень нас абсолютно не устраивал. Тогда в Москве баптистов было, может быть, не так и много, но последовательностью в вере и жизни они производили сильное впечатление. А православная молодежь – дети священников, или выросшая в верующих семьях, существовала, как правило, поодиночке. У нас в общине из таких традиционно-верующих людей был всего 1 человек, остальные пришли извне. Как однажды отец Виталий Боровой сказал в храме на проповеди: «Приходят прекрасные незнакомцы! Кто их привел? Мы их не звали, они сами пришли!». Но важно было то, что в какой-то момент эти незнакомцы вдруг стали регулярно встречаться и появляться в церкви вместе. Но тот момент это и было творчеством…

– Но вы же были совсем молодыми! Неужели уже тогда осознавали себя наследниками предания? 

– Да, так было практически с самого начала моей христианской жизни. Для меня лично, начиная лет с 17-18 начали вставать вопросы о том, куда идти, вопросы цели, смысла. Ясно было, что смысл жизни не в том, чтобы добиться какого-то высокого положения и т.п. Было очевидно, что смысл – какая-то тайна, которая имеет отношение ко всему в жизни. Благодаря этому внутреннему чувству, что есть что-то настоящее, я смог отбрасывать какие-то ложные вещи, хотя часто они имели вид чего-то серьезного. Спорт оказался пшиком, рок–музыка – тоже. Ну, и так далее. Даже экономический институт, в который я так стремился, проверки на что-то серьезное не выдержал.

И вдруг все поменялось. Я почувствовал то самое, долгожданное, моё, сначала в словах моего сокурсника (будущего отца Георгия), а потом ощутил то же от непосредственного пребывания в храме, на богослужении, от людей церкви, полное единство с ними как детьми Одного Отца. «А если дети, то и наследники…» (Рим 8:17).

– Что это были за люди?

– Как раз те, которые хранили предание церкви и умели им делиться. Например, мы часто ходили в гости в семью Пестовых-Соколовых. Заходишь к ним в дом, и кажется, что попал в XIX век: старая мебель, картины, иконы, стоит фисгармония, на которой играют! Замечательная духовная библиотека. И понимаешь, что кроме храма со священниками есть еще такие хранители веры как Николай Евграфович Пестов. У нас было ощущение, что здесь происходит что-то совсем иное, нежели в нашем обычном окружении, но при этом мы не чувствовали себя чужими.

Кстати, тогда, в 1970-е и 80-е, вопреки расхожему мнению, что в церкви одни старухи, мы увидели в ней не так уж мало прекрасных молодых и среднего возраста людей. Но они не горели желанием быть вместе. Были и совсем узкие компании в несколько человек, но войти туда со стороны было крайне трудно.

– Это были какие-то кружки на околодуховные темы?

– Нет, это были отдельные верующие люди, которые между собой иногда встречались, но почти никто не создавал длительных дружеских связей более чем «1 + 1».  Например, известный историк Александр Иванович Рогов, который иногда приглашал нас на беседу, и некоторые другие. Но постоянно общаться, делать в церкви что-то вместе с нами или кем-то другим их возраста им и в голову не приходило.

– Какие-то были принципиально важные моменты в жизни общины?

– Безусловно, это прежде всего рукоположение отца Георгия. А еще – тот факт, что вслед за первой очень быстро стали появляться другие общины. Оглашались новые группы, и люди в них тоже говорили, что не хотят расходиться. И было абсолютно ясно, что это правильно, что в церкви так и надо.

Вообще, конечно, в жизни общины было много ключевых моментов, которые могли бы сильно изменить ее жизнь. Например, в нашей общине были люди, которые говорили: «Почему мы так мало знаем друг о друге? Давайте проводить встречи, где каждый расскажет о себе, и не только внешние вещи, но и внутренние....». Согласись мы с этим – и общине настал бы конец, потому что мы бы утонули в душевных излияниях. С другой стороны, отец Георгий сразу воспротивился и тому, чтобы община стала обществом взаимопомощи в светском смысле – то есть регулярно заботилась бы о материальном положении своих членов.

– Не страшно все-таки было тогда, почти пятьдесят лет назад, сделать выбор, который определил всю дальнейшую жизнь?

– Знаете, у нас не было этого мучительного ощущения, что нужно делать какой-то выбор, что мы должны от чего-то важного отказываться, что-то серьезно менять. Все это уже было сделано раньше.

Да, были у нас и те, перед кем этот выбор встал, и они всегда выбирали другое: семью, профессию, еще что-то – например, собственное мнение о том, как нужно устраивать духовную жизнь. Но для нас такого выбора не было: церковь и община были для нас жизнью в полноте, на что-то другое ее разменивать не хотелось.

Но община никогда себя не ощущала каким-то одиноким кораблем, плывущим в бурном море. Мы в каком-то смысле сами были и этим морем, и одним из кораблей… И при всех сложностях у нас была совершенно нормальная общая духовная жизнь, в которой не произошло ни одного кораблекрушения.

Я живу в церкви, действительно, уже почти 50 лет, из них 30 – в общине, но их «груза» не ощущаю. Все это время кажется мне сейчас единым солнечным днем. Не потому что не набегали тучи, не шел дождь или град, – нет, было много разных искусительных ситуаций. А потому что, несмотря на все это, на наше единство было и есть Божье благословение. И оно остается для меня очевидным.