«Свобода как язык Церкви»
Мы публикуем доклад Никиты Алексеевича Струве (16 февраля 1931 – 7 мая 2016) на конференции Свято-Филаретовского института и Преображенского братства «Язык Церкви» (Москва, 1998 г.).
***
Прежде всего мне нужно принести извинения за то, что я взял тему, которая превосходит мои скромные силы, особенно в той формулировке, которая была мне предложена. Ну что поделать, пенять я могу только на самого себя. Тема эта очень трудная: «Свобода как язык Церкви». Она даже переходит за грани той темы, которая избрана для этих чтений. Мы здесь начали с того, что язык определяется безмолвием, молчанием. То же самое происходит и с понятием «свобода», поскольку ей противостоит ее реализация. Свобода как язык или как нечто находящееся у истоков любого языка изначально объемлет, одновременно обосновывает и релятивизирует различные языки церкви. Трудность понятия свободы в том, что оно онтологическое и всеобъемлющее. Мы знаем евангельскую формулу: «Истина сделает вас свободными». К этой изначальной формуле мы можем прибавить основное убеждение великого проповедника свободы в Церкви Алексея Хомякова: «Само христианство есть не что иное, как свобода во Христе». Но утверждению фундаментальности свободы как языка Церкви противостоит трудность, которую мы испытываем в каждодневной жизни, трудность осуществления свободы в Церкви. Надо различать два понятия в свободе, а именно: «свобода от» и «свобода в». «Свобода от» – это свобода от греха, от зла, от страха. Это также свобода и от Закона, как от чего-то не обязательно плохого, но недостаточного, формального, юридического, и тем самым относительного. И постепенно переходить к осуществлению свободы не «от», а «в» – в чем-то настоящем, подлинном, но тем не менее нуждающемся в свободе. Тут свобода есть состояние, качество, если угодно, именно язык, позволяющий не отождествлять тварное с нетварным, временное – с вечным. Тем самым тварное и временное все время возвышать и приближать к абсолютному. Но если тварное принимать за абсолютное, то тогда свобода становится идолом и до некоторой степени саморазрушается. Свобода, собственно, неопределима, ибо она отождествляется с абсолютом. Бог есть сво бода, Бог есть любовь. Или, говоря языком апостола Павла, «Господь есть Дух, а где Дух Господень, там свобода».
У свободы много антонимов. Один из антонимов свободы, наиболее прямой, – это принуждение, насилие. Мы знаем: нельзя любить по принуждению. Мы знаем: нельзя верить по принуждению. Бог есть абсолютная свобода в Себе и абсолютная свобода по отношению к человеку. Ведь всемогущему Богу было бы так легко принудить человека к признанию Его, даже к любви к Нему. Но мы знаем, как сокровенно было нисхождение Бога на землю, – публична была лишь Его казнь среди разбойников. Сокровенно было и Его Воскресение, открывавшееся постепенно, таинственно даже апостолам. Но и в этом изначальном смысле свобода для человека – слишком часто бремя, от которого ему хочется отказаться. Знаем евангельское: «вы ищете знака, а другого знака, как Воскресение, не будет дано». Но мы все по своей греховности и слабости от этой изначальной свободы Бога по отношению к нам слишком часто готовы отказаться. Говоря словами апостола Павла – а Павел именно апостол свободы в христианстве, – «к свободе призваны вы, братья, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти» (Гал 5:13). Свобода значит основное, изначальное призвание христиан – как и любовь. Это наше Богоподобие. Христиане могут мыслиться только как сыны, а не рабы. Но свобода, естественно, ограничена; вернее, она самоограничивается. Бог Сам Свою свободу ограничил, связав Себя с тварью и с человеком. Абсолютная свобода – только в Боге и у Бога. И возможно, что в мистическом опыте к ней приближаются, не достигая ее, избранные святые. В частности, те, кто уходит в пустыню, в безмолвие, и обретает максимальную свободу, даже по отношению к святым, но преходящим формам Церкви.
Свобода есть соединение свободы и ее же «свободного» самоограничения, иначе она уже не свобода, а своеволие, произвол. Свобода по природе своей антиномична, как антиномична и природа самой Церкви. С одной стороны, она есть ничем не ограниченная жизнь веры и любви, ничем не ограниченное излияние, дыхание Духа Святого. Как известно, в Апостольском символе веры Дух Святой отождествляется с Церковью. Но, с другой стороны, в своем земном странствовании Церковь – общество, институт с накопленным веками содержанием, с иерархией, с некоторым «подобием» власти, с правилами и канонами (разумеется, тоже подлежащими времени и изменениям), регулирующими ее жизнь. Совокупность составляет соборное целое, освященное веками, которому член церкви обязан свободным послущанием. Вся диалектика свободы и Церкви покоится на этой двойной антиномии. Свобода, чтобы быть истинной свободой, должна самоограничиваться. А Церковь, чтобы быть истинной Церковью, должна непрестанно дышать свободой, допускать то веяние Пятидесятницы, Духа Святого, что и создало Церковь. Вот к этому веянию Духа Святого и должна Церковь всегда возвращаться. Эту антиномию свободы и послушания, свободы и ограничения ярко выразил в своих автобиографических заметках отец Сергий Булгаков: «Мое основное чувство, – писал он, – определяется, с одной стороны, моей безграничной церковностью и верностью Церкви в ее конкретном образе Православия, на служение которой я отдал все свои силы. Но с другой – чувством моей духовной свободы и ее долгом как основным условием и самой стихией моей церковности. Где Дух Господень, там свобода. Это высший дар Божий и служение. И то и другое для меня тождественно. Грехи против свободы суть грехи против Православия, а можно сказать, и грехи против Бога, грехи против православия и Церкви, и наоборот: духовное самопорабощение во имя чего бы оно ни принималось, есть хула на Духа Святого, которая не простится».
Итак, свобода есть дар и долг. Приведу слова одного из пророческих писателей XX столетия, француза Жоржа Бернаноса, который был истым католиком, послушным богослужебной и молитвенной практике. Он писал: «Свобода – это высшее право, дарованное Христом в Церкви, талант, который нельзя зарывать в землю».
Но все же остается (и на практике – трудный) вопрос, который я предлагаю вам для размышления: как можно и должно пользоваться свободой в Церкви? Непосредственное ограничение мы уже знаем: «только бы не в угождение плоти», т.е. не в Угождение себе, своего «я», своего «эго». Второе самоограничение, которое мы находим у того же апостола Павла, – пользоваться свободой так, чтобы не соблазнять брата своего, чтобы не соблазнять ближнего. Но есть, конечно, и третье ограничение, связанное с накопившимся творчеством в Церкви, с ее развитием во времени, с ее, выражаясь понятиями Бердяева, объективацией. Не имея времени коснуться всего, ограничусь лишь двумя аспектами. Сначала – области догматической и связанной с ней проблемы власти в Церкви.
Есть, разумеется, какая-то догматическая сердцевина, по отношению к которой мы не свободны. Это символ веры, будь то Апостольский или Никео-Цареградский. Но мы знаем, что в области догматической Православная церковь всегда придерживалась максимальной свободы, в отличие от Католической. Православная церковь всегда воздерживалась от излишней догматизации, к примеру в том, что касается Успения Божьей Матери. Православная церковь действительно отличается – и в этом один из признаков ее истинности – духом свободы. У Православной церкви нет органа «непогрешимого», или «непогрешимости». Мы знаем, что истина поручена всему церковному народу, т.е. всей Церкви в ее полноте. Но полнота Церкви не имеет своего органа, она является жизнью любви и истины, она является сама предметом веры. Ближе всего к полноте Церкви подходят соборы, но и они подлежали и до сих пор подлежат свободной рецепции всей Церкви. В каком-то смысле рецепция даже Вселенских соборов, чьи основные постановления приняты полнотой Церкви, до некоторой степени не завершена. А возьмем наши поместные соборы, которые как раз показывают относительность «языка» Церкви. Соборы XVII века легко отменили постановления соборов XVI века. Они касались богослужебной практики, но даже догматы есть вехи на пути соборного и вечно длящегося Богопознания в Церкви. Им предшествовала многовековая работа мысли, столкновения мнений. Но если эти вехи непреложны, то работа по их уяснению, освоению продолжается и будет продолжаться до конца времен. А что и говорить о всех тех вопросах, которые не нашли себе выражения в определениях, принятых полнотой Церкви. Эта область огромна. И она подлежит свободной, творческой работе и обсуждению.
В недавнем письме Святейшего патриарха Алексия, обращенном ко мне, сказано про некоторые мнения отца Александра Меня, что они не были приняты полнотой Церкви. Но что это значит?
Как мы видели, полнота Церкви не имеет в себе сколько-нибудь постоянного органа выражения. Различные мнения участвуют в полноте Церкви. На то они и мнения, чтобы не быть обязательными. Даже у отцов церкви, создавших богословие, многие мнения далеко не обязательны. Так что в богословствовании, в языке богословия – неисчерпаемая область церковной свободы.
Другая область, которую я предлагаю вашему размышлению, – это проблема власти в Церкви. Ведь совершенно очевидно, как любил повторять Хомяков, что «Церковь – не авторитет, как не авторитет Бог, как не авторитет Христос». Ибо авторитет есть нечто для нас всегда внешнее. И тут следует сказать, что власть дана всей Церкви, так же как и истина поручена всей Церкви. В идеале власть в Церкви должна растворяться в любви. Всем известна древняя формула о епископе как о «председательствующем в любви», а не о властвующем в любви. В облике православного епископа произошло смешение образа византийского василевса, что в литургическом аспекте придает ему некоторую красоту и торжественность. Эта сторона церкви тоже должна быть принята во внимание. Но в лице епископа, тем не менее, произошло противоречивое смешение между образом византийского василевса и образом Христа, пришедшего «заклатися и датися в снедь смерти», отказавшегося от всякой власти в мире. Власть в Церкви должна быть как можно более пронизана свободой, христообразным уничижением, быть не принудительной, и уж во всяком случае, не подавляющей. Мы все знаем, насколько власть – всегда искушение. Она может быть искушением и в духовной области, и в духовном руководстве, когда духовный руководитель не считается с основной свободой руководимого им человека.
Совершенно второстепенным представляется вопрос свободы языка словесного. В православии здесь проблемы никогда не было. Никогда не было сакрального языка. И даже Католическая церковь, которая столько веков придерживалась сакральности языка, возведенного чуть ли не в догмат, теперь от этого отказалась. Вопрос о выборе между церковнославянским и русским есть частный вопрос русской церкви и русской культуры, и тут можно придерживаться разных мнений. Но по существу вопрос не стоит. Если какой-либо приход хочет служить по-русски, то он, разумеется, имеет на это, как бы сказать, общеправославную санкцию. Тут может быть только одно ограничение, а именно – «соблазн малых сих». Мы знаем, что в истории церкви сакрализация формы и, к сожалению, соблазн сакрализации языка существовал. Стоит только вспомнить миссионера XIX в. архим. Макария (Глухарева), который за то, что стал переводить Библию на русский язык, был наказан епитимьей, причем какой? Его обязали служить 60 раз подряд литургию. Мы видим здесь, какая бывает иногда перверзность «языка» Церкви, когда литургия уже перестает быть откровением Царства Небесного, а является принудительным наказанием!
И еще одна область – область художественного языка. Тут есть над чем поразмыслить, потому что художественный язык в церкви, т.е. икона, – как раз одна из таких областей, где очень трудно сочетать свободу и верность какому-то завершению в изображении божественного. Об этом еще будет здесь доклад – об обновлении иконографического языка у матери Марии. Опыт эмиграции показал, насколько необходимо и в иконописном языке церкви дать возможность веянию Духа, дать возможность свободе исполнять творческое ее назначение. Я коснулся этих вопросов в надежде возбудить дискуссию. В качестве заключения хочу прочесть несколько строк замечательного доклада отца Александра Шмемана, произнесенного 30 лет тому назад и до сих пор звучащего в моих ушах, как раз на тему «Авторитет и свобода в Церкви», предоставить ему, апостолу Православной церкви на Западе, сегодня слово.
Дело не в том, чтобы найти такой способ церковного управления, в котором было бы больше свободы и меньше авторитета, или наоборот, больше авторитета и меньше свободы. Дело в том, чтобы в нас самих снова воцарился образ Церкви как Духа, как Царствия свободы и любви, в котором преодолевается эта страшная падшая дихотомия авторитета и свободы. Неужели мы не чувствуем, как наполнена церковь страхом, тем страхом, в котором, по слову апостола, нет любви. И тот человек, который должен был бы быть явлен миру как свободный человек, единственно по-настоящему и до конца свободный, единственный, который может сказать: «Все могу в укрепляющем меня Иисусе», – этот человек слишком часто оборачивается каким-то напуганным рабом. Надо увидеть снова Церковь в Святом Духе и Святого Духа – в Церкви. Восстановить не схоластическое учение о благодати, которой больше здесь и меньше там, а церковь как причастие Святого Духа. Вот Он приходит – и все становится нормой. Нет раба и нет свободного. Нет мужеского пола, ни женского. Каждому дан дар – и все им напоены.