История нуждается в сослагательном наклонении
Иногда оказывается, что в одной семье соединяются два рода: те, кого гнали и те, кто гнали в советские годы. Как пережить и духовно осознать этот факт? Мы продолжаем публиковать цикл интервью о репрессированных родственниках. Наш собеседник – Игорь Корпусов -– преподаватель Тверского Государственного университета кафедры социально-экономической географии и туризма.
Юлия Балакшина: Сохранило ли Ваше семейное предание память о людях, пострадавших в годы советской власти?
Игорь Корпусов: В семейном предании много интересного. Одного моего деда -– Никиту -– выжили с его хутора на Смоленщине. Второй дедушка -– Василий – закрывал церковь в своем селе.
Юлия Балакшина: Была ли у Вас когда-то личная обида за судьбу раскулаченного деда?
Игорь Корпусов: Нет, обиды за деда почему-то никогда не было. Да его и не раскулачили. Чего его «кулачить»: семь десятин земли, лошадь, корова да семь детей. Просто вынудили с хутора переехать в деревню, в колхоз. При этом дед потерял все свое хозяйство. Его историю, не самую печальную, я услышал среди многих других рассказов о судьбах его односельчан. Она открылась мне сразу в большем контексте. Так что скорее была обида за страну, которая могла быть другой, обида за все ценное, что в ней уничтожено вместе с огромным количеством людей.
Через судьбу конкретной деревни, конкретных людей я осознал, что моих близких обокрали, что, как и у всей страны, у меня и моей семьи могла бы быть другая судьба.
Это прошло, когда я пришел в Церковь: ведь если эта судьба привела меня сюда, в Церковь, она была хорошей. В этом ее оправдание, которое, правда, еще нужно исполнить. Но чувство возможности другой судьбы для России осталось. На последней конференции Преображенского содружества малых православных братств Теодор Шанин сказал, что история не только терпит сослагательное наклонение, но и нуждается в нем: отрицать это -- значит снимать с себя ответственность за нравственный выбор. Хорошие слова.
Юлия Балакшина: Вы простили тех, кто гнал?
Игорь Корпусов: Моего деда гнали молодые и глупые комсомольцы. В один прекрасный день они пришли к нему и сказали: «Переезжай с хутора в колхоз». Дед отказался. Тогда они баграми и веревками стащили с дома крышу и сказали, что будут делать так, пока он не переедет. В общем, я больше ничего о них не знаю.
Были ситуации и куда ужасней. Мой отец помнит, как в 1946-47 годах на их железнодорожной станции ходили, прося подаяния, голодные дети, а некоторые уже лежали тут же обессиленные или мертвые. Он помнит, что сам впервые поел досыта только в 17 лет, поступив в военное училище. Он и пошел туда, потому что знакомые сказали, что там будут кормить.
Еще рассказывал, что в школе учился с дочкой какого-то местного начальника. Она носила с собой в школу завтраки и ела. Как он говорил, к голоду можно на какое-то время привыкнуть, а вот когда кто-то на твоих глазах при этом ест – это мука. Я это и по себе знаю: когда в 90-м году меня и двух моих приятелей-студентов посадили на трое суток за пикет в день рождения Ленина (постояли с плакатом, описывающим «заслуги» Ильича), мы в зале суда объявили голодовку. Нас, как «политических», посадили в одну камеру, но при этом подсадили и одного уголовника, которого кормили. То, что он ел у нас на глазах, стало некоторым испытанием. Ну так это ерунда, только трое суток -– а отец до 17 лет недоедал.
Сейчас, когда мы знаем много фактов, трудно поверить, что это были «объективные трудности». То есть трудности, конечно, были, но масштаб их – дело рукотворное. И, чтобы это понять, надо рассказать еще одну историю.
В селе, где жил отец, после войны осталась женщина с семью детьми. Муж погиб на фронте. Единственным источником их пропитания была корова, за которую при этом нужно было платить налоги. Это знает всякий, кто знаком с жизнью послевоенной деревни. Она платить не могла, все уходило на детей, и настал день, когда пришли забирать корову за недоимки. Несмотря на суровые времена, люди сбежались, чтобы отговорить присланных чиновников от такого дела. Односельчане сказали, что семья умрет, а помочь некому – все в едва ли лучшем положении. Ответ сохранился в памяти моего отца: «Кардымовский район должен доложить товарищу Сталину о перевыполнении плана по заготовке мяса». Через два месяца мать и дети были мертвы. Единственное, что могла сделать мать -- это умереть раньше своих детей. Узнав эту историю, я сопоставил факты: в это время моя страна делала атомную бомбу, помогала коммунистическим революциям по всему миру и пускалась в другие дорогостоящие авантюры. И я понял, на что на самом деле пошла корова. Как простить такое, я не знаю. Простить ведь можно то, что сделали тебе или твоим близким. И кому простить?
Юлия Балакшина: Расскажите, пожалуйста, о втором деде, который гнал церковь.
Игорь Корпусов: Дедушка Василий закрывал церковь в своем селе, публично бахвалился, что убьёт попа. При этом вскоре его самого чуть не убили. Он в темное время пошел к бабушке на свидание и в каких-то зарослях в него пальнули вроде бы из обреза. За что? Семейное предание этого не сохранило.
Перед войной дед был офицером, и в семье сохранились воспоминания о времени, когда ждали, что его вот-вот заберут. Бабушка, когда дед заговаривал про советскую власть, говорила ему: «Жулики, Прохорыч, твои коммунисты, все жулики». Я знаю, почему она так говорила. Основания у неё были. Во время войны она вязала теплые вещи для фронта. Тогда многие это делали. Связала шарфик, хорошо сделала. Дедушка-то на фронте, как знать, куда шарф попадет. Нужды солдат она понимала хорошо. Потом узнала свой шарфик на ребенке местного партийного функционера. Вот этот-то шарфик она советской власти простить не смогла. Дело, конечно, не в том, что шарфик жалко, это понятно…
Я с детства наслушался множества таких рассказов. И, несмотря на разные судьбы дедушек, так сложилось, что семья наша даже в советскую эпоху была совершенно антисоветской.
Юлия Балакшина: Родители тоже что-то вспоминали?
Игорь Корпусов: Мама мне рассказывала, как у неё в аптеке в Дмитрове в конце 50-х снимали портрет Сталина в вестибюле. Рассказ – просто пособие на тему массового необъяснимого ужаса, подавлявшего людей. Уже в хрущевские времена в аптеку пришло указание убрать все, что напоминало о прежнем «вожде». В небольшом вестибюле висел на стене парадный портрет Сталина. Заведующая стала выбирать, кто его снимет. Но никто не хотел: все упирались до последнего. Тогда она выбрала самую, как говорится, безответную сотрудницу и приказала исполнить распоряжение. Та в рабочее время портрет снять не смогла, и заведующая заперла её на ночь в аптеке, сказав, что до открытия все должно быть сделано. О чем думала эта несчастная женщина, просидевшая ночь в темном помещении, наедине с портретом, никто, наверное, никогда не узнает. Известна только концовка этой истории. Утром, примерно за час до открытия, она все-таки сняла портрет. Оказалось, что под ним небеленый кусок стены, и явно видно, что здесь что-то висело. Видимо, раньше, даже во время ремонта, портрет тоже не решались трогать. В ужасе она звонит домой заведующей: «Что делать?» Та прибегает из дома, и они вдвоем в оставшееся время белят заново весь холл и делают уборку. Невероятно, но аптека открылась вовремя.
Интересно, как мама и папа по-разному встретили смерть Сталина. Мама тогда была студенткой фармацевтического училища в Москве, и пошла в эту давку на его похоронах. В какой-то улочке её, пятнадцатилетнюю девчонку, притиснули к парадной лестнице административного здания. И человек в форме из оцепления нагнулся к ней и прокричал: «Ты-то здесь чего»? Вытащил её из толпы как морковку из грядки и с силой швырнул через забор. Она едва не попала на пики решетчатой ограды и потом еле выбралась из этого двора, но осталась жива. Отец вспоминал, что, узнав в школе о смерти вождя, он с приятелями по дороге домой распевал: «Умер жулик, умер жулик, умерла надежда». Это были слова какой-то песенки, но в этот момент её-то они почему-то и решили спеть. Он не помнит, чтобы в их селе кто-то сильно переживал по поводу этой смерти.
Юлия Балакшина: Когда и как пришло осознание личной связи с той и другой ветвью рода? Легко ли живется с такой родовой памятью?
Игорь Корпусов: Вопрос, пожалуй, очень сложен. Я не могу сказать, когда. Это, наверное, происходило постепенно. Но можно ответить на вопрос «как?». В какое-то время жизни у меня возникла потребность узнать и понять свои корни. Вместе со своим родным братом мы опрашивали старшее поколение родственников, чтобы просто узнать, кто были наши предки. Из этой потребности и выросло, наверное, чувство причастности к своему роду. В процессе самопознания я увидел в себе те качества, которые были у моих прапрадедушек. Один из них, например, живя в конце ХIХ века в Орехо-Зуеве, из озорства с приятелем подпилил доски моста перед проездом какого-то важного правительственного чиновника. Экипаж провалился и застрял. Дело быстро вскрыли и дали обоим по несколько суток. Ни он, ни его приятель даже работы не потеряли. Я иногда думаю, что было бы с ними, сделай они такое лет через сорок, в 30-е годы. Я сам раньше, в юности, глядя на чиновников, особенно партийных (КПСС), испытывал желание сделать что-нибудь подобное. По мере воцерковления это прошло. Идеи некоторых своих предков я не разделял, а вот их образ действия где-то внутри оказался более живуч. Трудно сказать, легко ли с этим живется. А с чем живется легко, если это воспринимать всерьез? Для меня это история моей семьи, и это серьезно.
Юлия Балакшина: Вы, как верующий человек, простили того деда, который закрывал церковь?
Игорь Корпусов: Я помню этого деда, отца моей мамы. Он был сложным человеком. Закрывал церковь? Да. Но у него были и свои принципы, которые можно уважать. Даже в день своей смерти он два часа стоял в очереди за чем-то. Категорически отказывался пользоваться привилегиями ветерана войны, хотя прошел все, от 1941 до 1945. Он считал, что если ему выпало судьбой родиться мужчиной в это время в своей стране, то он должен был воевать. И давать за это естественное, с его точки зрения, дело, привилегии – странно. Когда сейчас заходят некоторого рода разговоры о ветеранах, я часто его вспоминаю. Я, естественно, не могу предлагать, чтобы все ветераны думали так же, и считаю, что они достойны заботы, и все же к деду за эти его принципы питаю уважение. Но церковь все же он закрывал и священника убить грозился. Потом, когда был офицером в 38-м, предложил бабушке оформить фиктивный развод. Если что, она, мол, домработница и дети не его. Знал, что его могут взять в любой момент и семью не пожалеют. Потом, когда все успокоилось, они почему-то так и не оформили вновь своих отношений. Хотя были вместе до смерти. Когда я бываю на их могилах, внешне понять, что они муж и жена, невозможно – фамилии разные. Так эта история и осталась, уже навсегда.
Когда в 1988 году я, молодой студент, тогда еще «неверующий», с несколькими неформалами стал участвовать в расчистке храма в центре города, меня, я точно помню, не покидало странное по моему тогдашнему духовному состоянию чувство: я как-то точно знал, что делаю это за деда. Я понимал, что делаю что-то хорошее, при этом ощущая, что делаю это не себе в заслугу, а за него. Историю с обещанием «убить попа» я знал с детства и, когда пришел работать на расчистку храма, сразу ее вспомнил. Я не знаю, существует ли подобное искупление перед Господом, но та мысль, что посещала меня тогда, кажется мне сегодня не случайной. Когда мы говорим о тех, кто совершал эти преступления в нашей стране, мы не можем от них закрываться. Они в нас через род или народ. Это не значит оправдывать то, что они сделали -– все должно быть названо своими именами, и милость не может без справедливости, иначе будет попустительство злу. Но надо помнить, что «милость превозносится над судом». Память об этих людях – это ответственность за них и искупление содеянного. Наверное, так... Хотя ты лично можешь быть ни в чем таком не виноват. Важно понять, что ты, как и остальные, несешь в себе последствие этих грехов, которых было очень много. И как наследие это в тебе осталось, и это надо преодолевать. Только важно найти в своей жизни, в чем это выражается конкретно, тогда, наверное, и начинается покаяние, о котором так много говорили в свое время… Есть и милость Божия, превосходящая все содеянное. Но это уже не наш суд.
