Арестованное слово

В воскресенье 31 мая 2009 г. в помещении Свято-Филаретовского института состоялась встреча с писателем Виталием Шенталинским, председателем Комиссии по творческому наследию репрессированных писателей России.

По инициативе В.А. Шенталинского в 1988 г. группа членов Союза писателей, включавшая в себя Б. Окуджаву, В. Леоновича, А. Жигулина, О. Волкова, Ю. Давыдова, В. Астафьева и др., образовала общественную комиссию по литературному наследию репрессированных писателей. Комиссия поставила перед собой цели добиться реабилитации писателей, пострадавших в годы репрессий, уточнить фальсифицированные или неполные биографические данные о них, и, самое главное – найти и опубликовать попавшие в застенки НКВД рукописи, воскресить слово. Сегодня мы публикуем фрагменты этой встречи

В.А. Шенталинский: Добрый вечер! Спасибо Вам, всем, кто нашел время и пришел на эту встречу. Спасибо устроителям этой встречи. Вначале я бы хотел сказать о двух моментах.

Россия ищет слово для избавления от трагедий истории и открытия некоей истины. Литература в России – не просто способ самовыражения. Русская литература принимала все удары жизни и старалась спасти человека, и потому она стала великой литературой. Наверное, самое большое, в чём воплотился гений русского народа и что он дал миру – это великая русская классическая литература.

Второй вопрос, о котором бы я специально хотел сказать – это кому принадлежит история? Получается, что история в наше время становится вдруг всё более актуальной темой. Начинают спорить, кому давать «Имя России», создают специальную президентскую комиссию. Мы не знаем своей истории и кому она должна принадлежать. Это важная тема, не академическая, не кабинетная, потому что, действительно, вопрос – а кому принадлежит история, кто должен сказать последнее слово о ней? Карамзин считал, что история принадлежит государству и последнее слово о ней, власть над архивами, власть над событиями историческими принадлежит государству, царю. Царь устанавливает, какая история государства Российского. Декабристы говорили, что история принадлежит народу. Это некоторый пиар, они заигрывали с народом. А Пушкин считал, что история принадлежит поэту. Конечно, он был прав, потому что для того, чтобы знать историю и жить в ней, нужно иметь, прежде всего, воображение.

Я осмелюсь предложить свой ответ. Мне кажется, история принадлежит каждому человеку, всем, но это не такое простое дело, потому что большое количество людей живёт в личном времени, а жить в историческом времени, т.е.с потомками и с предками, гораздо труднее. Это ноша сознания, мышления, мучения, сомнения, поиска, но, мне кажется, полноценен человек и не ущербен только тогда, когда он живёт в двух исторических временах: в личном и в историческом. И тогда он становится как бы мостом между прошлым и будущим, тогда он обогащён. Но как жить в двух временах, когда происходит так, что у нас знание не становится сознанием?

С моими книгами то же. Я столкнулся впрямую с тем, что некоторые люди просто не хотят читать их. Молодые говорят: «Не грузите, это ваши заморочки, не мешайте нам жить красиво». А старые говорят: «Ой, у меня давление, я не могу читать эти книги. Такие книги, вот об этом, нет–нет, не могу». И получается, что эта ноша непосильна. Получается путаница и драка за историю. Какая у нас была история? Половина нашего общества считает такая, а половина – противоположное. Я вам скажу, повсюду у нас по всем вопросам – «фифти-фифти», половина так думает, а половина наоборот. Даже был опрос общественного мнения: случись революция 1917 года сегодня, вы за белых или за красных? И что вы думаете: половина – за белых, половина – за красных, т.е. как будто целого века не было, ничему не научились.

Примеры забвения и того, как люди не могут справиться с историей и перейти в историческое время, я могу приводить без конца. Это легче, конечно – живи личной жизнью, и твоя жизнь уйдёт в щёлочку на надгробном памятнике: родился – умер – щель, куда спокойно утечёт твоя жизнь, ничего не останется. Но если ты живёшь с предками, ты их перенесёшь в будущее, а если ты живёшь с потомками, то они подхватят тебя. Это совсем другой способ жизни. Меня больше всего поразили два случая в последнее время.

Поп, я не хочу даже священником его назвать, под Петербургом, в Стрельне, выставил «икону» в храме. Вы слышали уже об этом, некоторые кивают. Может быть, кто–то не слышал: это, конечно, выдающийся случай, на ней изображена Матрона, а ещё – Сталин. Причём Матрона изображена маленькая, небольшая, а Сталин – державный, на пол-иконы, в шинели, такой спаситель отечества: «Всё, ребята, в порядке, будьте со мной, я вас в свою шинель упеку». Спрашивается, кому молятся в этом храме, Богу или дьяволу? Представьте себе: бабушка или мама приводят ребёнка в эту церковь, и он спрашивает: «Мама, а это кто?» Она говорит: «Это – Сталин». «А кто такой Сталин?» И что ей сказать? Если она скажет, что это палач всех времён и народов, тогда он скажет: «А почему это в церкви и как это может быть?» Говорят, что сняли эту «икону», слава Богу. Но где гарантия того, что не появится в нашем многоликом и огромном отечестве ещё один такой поп с другим именем. Я думаю, Евстафий не одинок. Например, я видел, в церковных киосках продаются ура–сталинские книги.

Второй случай – сообщение о Владимирском централе. Какая-то фирма сделала рекламу: «Хотите ли вы попасть в тюрьму, во Владимирский централ?» И это поставлено на хорошую коммерческую основу, надо заплатить всего лишь 100 Евро, и ты посидишь в тюрьме. Тебя в тюремном автобусе привозят во Владимирский централ, дают зековскую одежду с номером, который присваивают, и сажают в одиночную камеру на некоторое время, потом кормят тюремной похлёбкой и после торжественно освобождают, в качестве сувенира дарят вот эту робу и твоё тюремное дело. И что вы думаете? Это имеет колоссальный успех, очень много желающих и отзывы самые благоприятные. Это в тот Владимирский централ, через который прошли очень многие лучшие люди России. Там держали Даниила Андреева, я много могу перечислять. Говорят: «А что тюрьма —  клёво посидеть, в тюрьме отлично, похлёбка отличная, совсем не трудно в тюрьме посидеть». Понимаете, какая идёт профанация, фальсификация истории вот таким образом? Я думаю, если зекам Владимирского централа это рассказать, они бы не поверили, что такое происходит в наше время.

Вывод у меня такой. Говорят, что литература —  это не исцеление, но всё–таки в какой-то степени лекарство. Мне ясно, что мы в России болеем очень тяжёлой хронической российской болезнью – болезнью исторического беспамятства. Мы не умеем извлекать уроки из прошлого, мы постоянные второгодники истории. Наша история бежит по кругу, мы сейчас видим: события как бы возвращаются. У меня есть такая строчка в стихах: «А прошлое как ящур вползает в настоящее». Почему для этого страшного прошлого ящуров находится место? Отчасти, может быть, потому что было совершено преступление. Сначала было наказание без преступления – массовые преследования, – потом оно обернулось преступлением без наказания. Колоссальная трагедия. Не было юридического закона, который бы назвал это преступлением против человечества без срока давности. И, кроме того, примеры возвращения прошлого ещё от того множатся, что у нас, как у страны, как у народа, нет мечты, нет проекта будущего. Мы не можем загадать дальше, чем на год вперёд. Каждый из нас может в следующем году окончить институт, выйти замуж, родить ребёнка, но это опять личное время. А в историческом времени у нас нет мечты, нет проекта будущего, и эту пустоту замещает прошлое. Я долго жил в советское время и вижу, как оно наглядно возвращается и не встречает особых препятствий.

Вопрос: Вы говорите, что советское время возвращается. Что Вы имеете в виду?

В.А. Шенталинский: Например, по опросам общественного мнения, растёт популярность Сталина – человека погубившего миллионы. Тема истории начинает обеляться, появляются школьные учебники, в которых советская история подаётся в очень красивых тонах. Говорится – вы знаете эту фразу, – что Сталин был «эффективным менеджером». Причём предлагают для школ альтернативные учебники, школа может выбирать: здесь у Сталина были репрессии, а здесь нет. Но учебник Филиппова, в котором говорится что Сталин – эффективный менеджер, раздаётся бесплатно.

Окуджава мне говорил: «Мы в реанимации». Солженицын в телефонном разговоре сказал: «Я вернулся в Россию, но мне легче было из Вермонта помогать России, потому что здесь я никому не нужен, все меня отвергают и не слушают, они сами всё знают. Но будущее России под вопросом, выживет ли эта страна». И я могу проводить много примеров, как возвращается прошлое. В Германии школьников каждый год водят в Дахау, поэтому Гитлер им не грозит. А нам грозит, у нас свой Гитлер – это Сталин. Эта тема очень большая. Я хочу перейти к книгам.

Я никак не преувеличиваю своей роли и своих заслуг, это дело многих людей. Мемориалы работают, священники работают, и я вижу, как вы внимательны к этой теме. Вы не позволите себя заставить засунуть обратно в тоталитарное прошлое, потому что вы очень  внимательны к этому.  Вы знаете свою историю и возврата к этому прошлому не захотите. Я рассматриваю свои книги как посильное лекарство от болезни исторического беспамятства. Одно из лекарств, на которое я оказался способен.

Вот вы спросили, как пришла в голову эта мысль? Всё это очень хорошо знает Ольга Сушкова, потому что мы с ней начинали эту тему. Ольга была секретарём той комиссии, которую мы с трудом создали в годы перестройки – Комиссия по творческому наследию репрессированных писателей России. Год ушёл на то, чтобы пробить дело этой комиссии. Ещё год ушёл на то, чтобы добраться до первого следственного дела. Много было противников, но были и помощники. В то время помощников было больше, потому что была эйфория, что жизнь может измениться к лучшему, мы можем жить иначе. Что ни говори сейчас о годах перестройки – всё-таки это был исторический шанс, которым мы не воспользовались в полной мере. Оказались не способными на это. Но кое-что удалось сделать и узнать правду о погубленных писателях, спасти их рукописи, которые изымались при арестах писателей. Только перестройка дала исторический шанс эту идею осуществить. Ольга помнит, как всё это было непросто, сколько противников было у этого дела, сколько угроз – «старое вернётся, вам ещё помянут, не занимайтесь этим». Много было неверующих в это дело. Но всё-таки удалось сделать этот прорыв, потом архивы стали закрываться.

Это был миг, ветер истории так сильно дул, что он вышиб даже лубянскую дверь. И туда успели заскочить какие-то люди, хулиганы вроде меня или мемориальцев. Я помню, как на Лубянке были растеряны лубянские служители. Там были разные люди – кто помогал этой работе, а кто – вредил и негодовал. Как они сторонились, прижимались к стенке, когда мы шли в то место, которое нам выделяли! Раньше, когда вели зека, прижимали к стене другого зека, чтобы они не видели друг друга. И тут такая роль —прижаться к стене в этих длинных коридорах, в которых можно на велосипеде кататься. Конечно, это была новизна, двусмысленность, сюрреализм и всё висело на волоске, и менялось в зависимости от политической ситуации.

Я помню, как полковник КГБ, руководивший архивом, который был выделен для этого дела, мне сказал: «Вы – первый писатель, который пришёл к нам добровольно». Я сказал: «Я пришёл не к вам, а к тем, кто здесь томился и чьи рукописи здесь томятся, о которых мы не знаем до сих пор: Бабель, Мандельштам, Флоренский и прочим. И я скажу спасибо, если Вы найдёте место для меня». – «Да, вот второй вопрос: куда Вас посадить?» Мы посмотрели друг на друга с этим полковником Краюшкиным и засмеялись. И я подумал, как хорошо, что мы уже смеёмся. Вчера ещё этого представить было невозможно. А мы уже смеёмся, значит, что-то сдвинулось, корабль уж тронулся и рассекает волны.

Когда комиссия начала работать, мы хотели знать, сколько их было, репрессированных писателей: «хотелось бы всех поимённо назвать, да отняли список и негде узнать» (Ахматова). Мы создали комиссию, в которой были хорошие писатели, каждый по-своему проявил себя в этом: Булат Окуджава – я ему очень благодарен, он участвовал во всём, – Олег Волков, Анатолий Жигулин, Виктор Астафьев – он был далеко в Сибири, но он ободрял и приветствовал это дело. Эти люди по-разному помогали. Без общественной поддержки, конечно, это было не своротить – столько было репрессированных. Я помню, как Ольга каждой рукописи радовалась, каждому письму, как она прилежно, толково прочитывала эти рукописи, отвечала на письма, потому что со всей страны хлынули рукописи, кроме того, что было на Лубянке в прокуратуре – люди ведь очень много сохраняли. Всё что можно было, мы тут же печатали.

Вопрос: Виталий Михайлович, расскажите о Ваших книгах.

В.А. Шенталинский: Первая книга – «Рабы свободы», она была написана и издана в 1991 году. Сейчас она переиздана. Комиссия была организованна в конце 1988 года, с тех пор я этой темы не оставлял. Двадцать лет – почтенный срок. За эти годы много накопилось, поэтому новая книга уточнённая, дополненная.

Вторая книга – «Донос на Сократа», она была издана в 2000 году, сейчас готовится переиздание этой книги. У вас в библиотеке она есть? Я могу подарить старое издание, пока нет нового, но обещают, может быть, даже в конце этого года – в начале следующего, издать.

«Преступление без наказания» – это третья книга. Тут разные герои, очень много судеб – это всё документальные повести. Я называю это личным жанром, потому что это не научная литература. Я не буду перечислять героев, вы их увидите на экране.

Вопрос: Как оформлены Ваши книги?

В.А. Шенталинский: Оформление книг очень важно. Оформлены они художником Борисом Свешниковым. Этого человека уже нет в живых. Он сидел в лагере, был арестован в 20 лет на I курсе Художественного института по глупой случайности. Придумали дело о террористической организации и он, попав в лагерь, всё время ждал расстрела. Он думал тогда, что никогда не выйдет, что ему остаётся жить считанные дни или месяцы. И он начал рисовать, ему дали закуток, и он рисовал у начальников. Он это делал, чтобы выжить. Он нарисовал нереальность, в которой тогда жила вся страна. Это как бы промежуток между этим и тем светом.

Положим, здесь вы видите парк культуры, играет духовой оркестр, люди наслаждаются жизнью, а тут – обрыв и идёт расстрел. Это точное воспроизведение той двойной жизни, которой мы жили. Это всё была одна страна, но каким образом это совмещалось? Я не знаю. Есть одна американская журналистка, она написала в рецензии моей книги: «Россия – это такая страна, которая убивает своих поэтов и рождает людей, которые готовы умирать за свои стихи». Вот такая формула. А почему убивает? Потому, что конкурент власти, литература всегда была как бы второй властью и поэтому в России имела такое большое значение. Большевики с самых первых лет стремились этого конкурента устранить. Короленко, умирая, сказал: «Русская литература не с вами, она против вас».

Конечно, в итоге литература победила, потому что – где большевики, а где литература – большевики в прошлом, а литература в будущем. Но сколько жертв это стоило? Ведь все не посчитаны. Когда мы начинали это дело, предполагали, очень ориентировочно, что около 1 500 литераторов было репрессировано, из них половина погибла в тюрьмах, лагерях. Сейчас список насчитывает более 3 000 имён. Но это как звёздное небо – смотришь, а на нём проблёскивают всё новые и новые звёзды, и нашей жизни, видимо, не хватит.

Это потрясающе, что страна не может справиться даже с этой задачей: подсчитать, сколько людей погибло в результате репрессий. Путин однажды сказал Александру Яковлеву, председателю Комиссии по реабилитации: «Подсчитайте, сколько было погублено, назовите число, сколько было жертв». Он собрал комиссию из прокуратуры, куда вошли, в основном, чиновники. Они стали называть разные цифры. А потом стали спрашивать: кто подсчитал крестьянство, которое выселялось, гибло по пути, их где-то хоронили? Целыми деревнями их где-то на реках сибирских выбрасывали на берег —выживет или не выживет. Кто эти люди? Кресты уже давно истлели. Кто подсчитает эти жертвы?

И кого вообще называть жертвами? Был такой случай. Мальчик, сын писателя, из писательского дома напротив Художественного театра пришёл на Лубянку и говорит: «Арестуйте меня». Они спрашивают: за что? – «Я думаю не так, как все остальные, и не имею права быть комсомольцем. Я не верю тому, что говорят. Значит или все не правы, или я не прав. И я понял, что я лишний, если так плохо думаю. Я неисправим, арестуйте меня». Они позвонили маме (мальчишке было 16 лет), мама увела его домой, а через несколько дней он выбросился с пятого этажа и разбился насмерть. Это жертва? Или Цветаева, у которой были арестованы дочь, муж, сестра, которую замучили, и она полезла в петлю. Считать её жертвой репрессии или нет?

Я думаю ещё и о том кладбище человеческих чувств, мыслей, которые были уничтожены в результате сталинского и ленинского террора над собственным народом. Любовь, надежда, радость, талант, вдохновение… Бесчисленные нары в лагерях и люди полные сил, лучшие люди России, которые всего этого лишены. Гибель чувств, гибель мысли, гибель таланта. В обычной жизни мы можем жить и быть в ладах с собой, коренные вопросы бытия часто не доходят до нас, потому что они нам не нужны, нам не хочется решать их. А там – как будто бралось на излом вся вера человека. Легче верить здесь, сейчас, спокойно и мирно проживая в Москве, чем на Соловках.

Недавно я услышал историю: одна женщина, у которой муж был в лагере, его ждала, мучилась, но ей рассказали, что у него там появилась другая семья. Задаю вам тест: как бы вы поступили в этой ситуации? Меня поразил ответ этой женщины. Я предполагаю, что большинство такого испытания не выдержало бы, а она сказала: как я благодарна этой женщине, что она спасает моего Никиту.

Я знаю другой случай. Назову имена двух поэтов, оба талантливы – это Наталья Ануфриева и Николай Стефанович. Один написал донос на другого. Я ввожу этот эпизод в свою книгу, его нет в старом издании, а сейчас я узнал новое о них. Я смог прочитать их стихи, они напечатаны сейчас. Стефанович донёс на несколько молодых поэтов, одного расстреляли, а Н. Ануфриеву сослали, она почти всю жизнь просидела в лагерях на Колыме. Как говорят, не трогайте эту тему пусть останутся только стихи, но у неё есть стихотворение, которое называется «Предатель». Кому оно адресовано? А у него навязчивой стала тема предательства, он даже написал об Иуде поэму, как бы «евангелие от Иуды». Поскольку он человек талантливый, он талантливо выразил это. Он говорил об Иуде, как будто это его двойник. Я не помню дословно, но выражено, что когда Иуда это сделал, он шёл и слушал шарканье шагов, считал какие–то цифры, и это ему было важно – вычеркнуть из сознания произошедшее какими-то цифрами. И потом он сказал: а страшного нет ничего! В стихах он пишет, что это и было самое страшное, что он подумал: а страшного ничего нет. Т.е, автор произвёл суд над собой, через стихи. Но есть  история, и есть документы. И что же, вводить цензуру, надо публиковать или не надо? Тут вопрос очень сложный.

Я вспомнил четыре строчки из Сергея Есенина, отнюдь не слишком духовного и не христианского поэта, но у него есть удивительные прозрения. У него есть такие строки:

Подними глаза к седому небу,

По звезде гадая о судьбе.

Не печалься путник и не требуй правды

Той, что не нужна тебе.

Я задумывался над этими строчками, потому что очень часто сталкивался с той правдой, которая оказывается людям не нужна. Люди отказываются её знать, думать и страдать. Я могу показать вам только небольшую часть документов и рассказать о некоторых героях своих книг.

1. Фото Лубянки

Это заведение, которое вы все знаете, это памятник зла. Одной из наших идей в перестроечное время было превратить его в музей истории XX века и разместить здесь мемориал, архив, библиотеку. Сохранить тюрьму, которая до сих пор стоит пустая внутри, и оставить это истории. А государство могло бы позволить себе построить новое здание КГБ или ФСБ, более современное, в другом месте, мало ли места в Москве и Подмосковье. Но не удалось: Дзержинского снесли, а Лубянка осталась. Несколько лет я ходил туда как на работу, погружался в следственные дела, нырял в очередное дело и проваливался в эту чёрную дыру истории.

2. Архивы Лубянки

Вот так хранились архивы Лубянки. Это уникальнейший архив, тут собраны материалы на миллионы людей. Тут найдёт себе работу и историк, и социолог, и экономист. Здесь просвечивалось сознание советского человека как рентгеном, все мысли и дела – от кошелька до постели. Я помню, как негодовал Окуджава, когда узнал, что на его даче был микрофон. И его больше заботило не то, говорил ли он антисоветские вещи. Он был потрясён и оскорблен тем, что кто–то подслушивал его разговоры с женой, самые интимные.

На Лубянке это всё скапливалось, оседало, они ощущали тайную власть над людьми и наслаждались этой властью: вот ты тут ходишь, а я могу всё. Как мне однажды сказал спустя много лет сотрудник КГБ: «Мы знаем Ваши стихи, мы знаем, о чём Вы думали, с кем Вы встречались. Но мы же Вас не посадили, а могли бы!» Я говорю: «Вас что, благодарить за это надо, что Вы не посадили?»

Скапливались все эти архивные дела, люди арестовывались, их рукописи свозились, письма, документы, фотографии – куда-то всё складывалось. Менялось поколение чекистов, менялись поколения людей. На смену пришел Ежов, на смену Ежову – Берия и т.д. Им некогда было, у них не хватало времени убивать, а уж изучать всё это… Когда началась перестройка и мы проникли туда, а это впервые была попытка независимого вмешательства общества в эти секретные архивы, то к этому времени молодое поколение чекистов на Лубянке даже толком не знало, что у них тут есть, потому что никогда полная инвентаризация не проводилась. И вот начала заседать наша Комиссия.

Было такое игровое обозначение, я его окрестил «анти-тройка», потому что если в 30-е годы были тройки, которые расстреливали без суда и следствия, то сейчас это должна быть анти-тройка, т.е, люди, которые, наоборот, реабилитируют, делают обратное дело. В тройку входили представители КГБ, прокуратуры и партии. А в нашу анти-тройку должны войти КГБ – у них архивы, прокуратура, потому что это закон, и союза писателей, т.е. писательской комиссии вместо партии. И в тот момент эти залихватские идеи удавалось как-то реализовывать, потому что это был исторический шанс. Сейчас уже нет, сейчас такая бюрократия, что туда уже не пробьёшься. По существу архивы уже закрыты и нужны невероятные усилия, чтобы туда пройти.

3. В. Шенталинский в архивах Лубянки

Вот сидит полковник Краюшкин – остроумный человек. Слева – Волынский, молодой прокурор, который старался сделать всё, что от него зависит. Краюшкин тоже очень старался, они очень помогали. А я сижу к вам спиной, и там ещё два сотрудника КГБ, которые искали дела и приносили нам, а мы разбирали писательские дела одно за другим. Перед нами было три задачи:

Первая – реабилитировать, потому что многие, например, Гумилёв не был реабилитирован, и очень было трудно с его реабилитацией, потому что тогда нужно было реабилитировать всю таганцевскую группу. Таганцевский заговор так называемый, в который он входил, надо было признать крупнейшей фальсификацией ЧК и советской власти, признать её ложью и фальсификацией, понимаете? Все поколения ЧК воспитывалось на этом  таганцевском заговоре, а оказывается всё липа. И так многое, это было такое минное поле, очень трудно было отделить ложь от правды. Надо было из моря лжи выуживать крупицы правды. Научился я этому не сразу, я же не юрист. А следственные дела – это целиком лживые документы, созданные с целью обмануть не только современников, но и нас, потомков, обмануть. Надо было найти крупицы правды.

Вторая задача – узнать правду. Внести поправки в энциклопедии, потому что энциклопедии врали и даже указывали даты смерти не те. Разносили даты в основном на годы войны. Людей расстреливали в 1937 году, а в официальных датах указывали 1941, 1942, 1943 годы, чтобы люди думали, что их убили на фронте. И мы не знали почему, как и за что их убили, что они писали, что они говорили. Это была вторая задача – вскрыть вопиющие вещи, о которых не знали до сих пор.

Например, были дни массовых казней, когда писателей расстреливали по 5-7 человек. Представляете, они люди больного честолюбия, вчера ещё сидели в клубе писателей, выпивали, спорили, кто из них гений, а кто нет. А завтра встречались в кабинете следователя и должны были друг о друге давать показания. Человек оказывался в испытании, нужно было преодолеть чувство зависти, обиды, и даже если ты хотел сказать правду, тебе её сказать не дали бы, потому что они были заранее обречены советской системой, к тому же выбивали эти показания, вы знаете как.

Третья задача – найти рукописи. Для меня это самое важное, потому что людей этих мы уже не воскресим, но можно воскресить хотя бы слово. А писатель жив, пока его читают. И я к этой работе относился так: я иду к живым людям, потому что пока их рукописи там томятся, томятся и сами писатели. Были большие сомнения, найдём ли мы что-нибудь.

4. Исаак Бабель

Снимки, которые я вам покажу – это последние фотографии людей перед расстрелом. Это Исаак Бабель. Вот отёк, видимо, он уже побывал в руках следователей и над ним поработали. Было арестовано 24 папки рукописей. Это горы бумаги, много рукописной, небрежной, где-то подмокло, где-то обгорелые листы, где-то можно встретить следы крови, потому что неосторожный следователь размахался, и при допросе брызнуло и осталось. Это документ истории и это тоже красноречиво. В этой горе бумаги тонет судьба человеческая, тонет живой человек. Мы не можем их спасти. Им давали номер и  когда они погибали, это был только номер и всё. У нас была задача —  хотя бы цифру превратить в имя и что-то о нём узнать. И узнать, наконец, когда человек погиб, почему и как. В каждом деле, неизбежно, несмотря на бюрократию и явное желание всё замазать, скрыть правду, всё-таки правда проступает наружу.

5. Всеволод Мейерхольд

Вот Мейерхольд. Он писал в камере после пыток заявления Молотову. Эти заявления Молотову уцелели, в них он подробнейшим образом описывает, что с ним делали на допросе. Так он выполнял свою последнюю миссию. Может быть, он намеренно это делал, надеясь, что хоть это дойдёт. Я думаю, они понимали, что взгляд, который они бросают на фотографа – это последний взгляд, который мы увидим, потому что большинство из них сознавало, что они обречены. Они надеялись, что то, что они писали, прочитают потомки. У них было огромное желание сквозь эту навязанность следователя, докричаться до нас, и сказать, как всё было на самом деле.

6 и 7. Свящ. Павел Флоренский

Очень часто угадывалось: вот, например, у о. Павла Флоренского идёт какой-то навязанный следователем текст, а потом вдруг прорываются живые мысли, мудрые рассуждения и они не вычеркнуты, остались и дошли до нас. О. Павел Флоренский до ареста (что делали с людьми на Лубянке понятно по одним фотографиям). И вот он на Лубянке. Мы никогда не узнаем всей правды. Мы не узнаем никогда тех откровений, которые приходили к ним там. Это рукопись о. Павла Флоренского. Часть уже оборвалась, часть подмокла сверху. Я уже говорил, что трудно бывает распутать, но иногда можно найти его истинные мысли.

8. Осип Мандельштам

Осип Мандельштам погиб, собственно, из-за одного своего стихотворения. Это знаменитое стихотворение против Сталина «Мы живём, под собою не чуя страны». Почему он написал его? Почему читал его? Это было самоубийством. В своей лживой, лукавой, не искренней книге «Алмазный мой венец» Валентин Катаев написал, что Мандельштам был сумасшедшим. Да не был он сумасшедшим, он был поэтом почти гениальным! Он считал, что поэзия – это сознание собственной правоты и отрекаться от своего слова, значит отрекаться от миссии поэта, перестать быть поэтом. И в этом смысле он делал самоубийственную вещь.

Следователем Мандельштама был Шиваров Николай Христофорович. Его все знали и звали Христофорыч. Его знали даже многие литераторы, потому что он был спецом по литературе, по писателям. После ареста у Шиварова не было списка самого стихотворения. Кто-то донёс, настучал, но насколько точен текст и не перепутано ли что-то в нем, было не ясно. Шиваров спросил Мандельштама: «Ваши стихи?» И стал читать, а тот стал поправлять. Тогда Шиваров сказал: «Вот вам бумага, напишите». Мандельштам взял и с первого до последнего слова написал это самоубийственное стихотворение.

«Мы живём, под собою не чуя страны,

наши речи за десять шагов не слышны,

только слышно кремлёвского горца,

душегуба и мужикоборца».

Мне этот вариант больше нравится, так как главное преступление Сталин совершил перед крестьянством. Был уничтожен кормилец страны, вот уж точно ни в чём не повинный. Интеллигенция то служила режиму, то не служила, а крестьянство безвинное кормило всю страну. Поэтому «мужикоборец» – это хорошее выражение. Но я о другом. Мандельштам всё понял. Он понял – это конец, потому что он всегда знал, что его убьют. Он пошёл в камеру, у него в подошве была бритва «gillette» и он перерезал вены на обеих руках, но за ним следили и спасли – он ещё нужен был для показаний. Отправили его в ссылку, через несколько лет опять арестовали и отправили в лагерь, где он и умер во Владивостоке, в пересыльном лагере. Но он ни от чего не отказывался.

Вообще я заметил две вещи, которые, конечно, не спасают, но делают людей более стойкими перед лицом таких обстоятельств. Во-первых, это степень таланта. Чем талантливее писатель, тем с ним труднее бороться. Его нельзя согнуть или переделать, он органичен, он – явление природы, как не переделаешь дождь или тучу. Можно только убить, а вот поэзия и сознание собственной правоты все равно останется. Таким же, как Мандельштам, был еще Николай Клюев. Два человека среди писателей вели себя непреклонно и говорили всё, что думали. И, во-вторых, это вера в Бога, которая возвышала и делала сильнее.

9. Лев Гумилев

Тоже очень интересный документ. Это стихотворение, написанное сыном Анны Ахматовой Львом Гумилёвым, арестованным через год после Мандельштама. Мандельштама арестовали в 34 году, а в 35-м – Льва Гумилёва. И тогда повторилась только что описанная сцена только уже не на Лубянке, а в большом доме в Петербурге. Ему следователь сказал: «Вы знаете это стихотворение, антисоветский пасквиль на нашего вождя? Мы же знаем, что Вы знаете. Он же у Вас бывал, ночевал, он читал это стихотворение, вот и Пунин сказал, что он читал это стихотворение, Вы будете отрицать? «Нет, я не буду отрицать, я читал это стихотворение». «А Вы помните его? Тогда запишите». Лев Гумилёв сел, будучи ещё очень молодым человеком, и это были не его стихи. И здесь он слукавил, сказал, что забыл многие слова, они заменены точками.

10. Фото демонстрации РАППа

Я вообще-то не хочу, чтобы вы думали, что писатели – это ангелы, что все они безвинные жертвы. Была серийная литература, обслуживающая режим и верно ему служившая. Среди писателей было очень много стукачей и палачей. Союз писателей, в чьем доме на улице Поварской нашей комиссии дали закуток, был по существу в советские годы, особенно при Сталине, филиалом НКВД. Руководители Союза писателей всё время писали доносы. Кстати, Мандельштам второй раз был арестован по доносу Ставского – генерального секретаря Союза писателей, а Пётр Павленко написал специальную рецензию против  Мандельштама для этого доноса. И вот после этих двух доносов писателей Мандельштама и арестовали во второй раз, а потом уничтожили.

Я нашёл резолюцию «с арестом согласен» Фадеева, который стал секретарём Союза писателей. Ему давали из НКВД подписывать. Собирались арестовывать писателя, прислали с секретным нарочным постановление на арест. Сами братья-писатели писали «арест одобряю». Ну, что ж, у меня нет других писателей, как сказал однажды Сталин. И он всё делал, чтобы у него не было таких писателей, он их селекционировал, а потом, усмехаясь, говорил какие они такие-сякие.

Вот идут на демонстрацию писатели. Они все были молодые, но битые. Почти все прошли гражданскую войну, у них всё было впереди. Ударники литературы РАППа собрались на свою конференцию. Там сидит Авербах – глава РАППа, сидит Фадеев, Ставский рядом. Это всё происходит накануне. Пройдёт несколько лет и большинство рапповцев будет репрессировано, несмотря на то, что они верой и правдой служили власти. Кто-то станет доносить, кто-то станет жертвой и всех жизнь разберёт.

11. Фото: расстрельные списки

А это самое страшное, что я видел там в архивах. Выглядит вполне буднично. Это так называемые «расстрельные списки», которые шли в Верховную коллегию Верховного суда по приговору. Имя, галочка и дата. Был человек и нет человека. Механика была очень простая, вполне бандитская. Можно говорить совершенно определённо, что всех прошедших тысячи и тысячи, по расстрельным спискам, убил лично Сталин. И как достучаться до тех, кто до сих пор этого не понял? Сколько нужно миллионов убить, чтобы его считали палачом?

Почему лично Сталин? Механика была такая: эти расстрельные списки составлялись в НКВД. Ежов приезжал к Сталину, это могло быть на даче, или на старой площади, или в Кремле. Как правило, у Сталина в это время было два или три его соратника, членов Политбюро. Ежов привозил, как людоеду, на завтрак очередную папку или несколько папок, он писал «за» и ставил подпись. Мог ли он знать, что это за люди такие? Конечно, нет. И это и есть убийство. Потому что после этого обратного пути у человека не было. Человек переставал существовать. А дальше был фарс суда, когда якобы привозили на Военную коллегию, которая рассматривала за 10-15 минут. Человека вводили, удостоверялись, что это он, и даже приговор не читали. Зачем читать приговоры? Начнётся истерика, возись тут с ним. Говорили, что о приговоре будет объявлено особо, человека уводили и расстреливали. Не было случая, чтобы военная комиссия решила, что этот человек не виновен. Они собирались вместе – не великие государственные мужи, а просто бандитская шайка, которая захватила целую страну. Методы были такие.

12. Фото сибирского изваяния

А вот это удивительное сооружение. Это мне прислали из Сибири. В Якутии на территории одного из лагерей нашли такое изваяние. Это огромная очень высокая каменная глыба. До сих пор гадают, откуда этот идол взялся. Или его природа создала, или зеки поработали. По-моему, очень похоже, что это каменный идол нашей истории. Его бы я не уничтожал. Конечно, то, что на Красной площади, в красном углу нашей страны, рядом с храмом Василия Блаженного и другими храмами у нас в почёте и в цветах все эти палачи лежат – это наш позор и признак нашего исторического беспамятства. Это то же самое, когда на иконе Сталин рядом с Матроной. В святом месте им не место.

Ещё один писатель – Борис Пильняк, о нём меньше известно, но он очень талантливый писатель – экспериментатор. Это тоже последний снимок.

13. Николай Клюев

Я вам ещё ничего не говорил о рукописях. Рукописи стали находиться сразу же. Это, как правило, были или те стихи и проза, которые инкриминировались как вещественное доказательство антисоветскости, или это показания, какие-то биографические документы.

Одна из самых больших чисто литературных находок связана с Николаем Клюевым. Это поэт малоизвестен в России, к сожалению. Но это замечательный поэт и я считаю, что это последний эпический поэт земли, потому что эпос как таковой уходит из сознания человечества. Эпос рождался в более патриархальные времена, а в наше время эпос не пишут и не создают. Были искусственные попытки некоторых писателей написать современный эпос, например этим занимался Пабло Неруда и Томас Элиот. Но это, как правило, были стилизации, а вот тут то ли в силу нашей российской естественной природной дикости, то ли первородства нашего, остались поэты, которые обладали таким мифическим, идущим от древнего, сознанием. Николай Клюев отсчитывал свой духовный опыт от Древней Византии, от Андрея Рублёва. Его считают учителем Сергея Есенина, но Ахматова говорила, что Клюев выше Есенина. Она имела в виду, что, конечно Есенин соловей,  лирический гений, а  в Клюеве была духовность громадная.

Поэмы и стихи, которые удалось найти на Лубянке, считались навсегда потерянными. Я, помню, год носился с Клюевым. Целый год радости. У меня было такое необыкновенное чувство, как будто «Слово о полку Игореве» нашлось. Удалось найти его «Песнь о Великой Матери». Это поэма, посвящённая судьбам России и в прошлом, и в настоящем, и даже в будущем, которое мы сейчас переживаем. Она имеет много пророческих откровений, поразительно точных. У него было очень сильное пророческое начало. Он был в ссылке, потом его расстреляли. В Томске он писал: «До слёз жалко «Песнь о Великой Матери», по зёрнышку собирал русские тайны». К счастью, он ошибся, поэма не погибла. Сейчас она напечатана и вы можете её прочитать. О Клюеве я пишу в «Рабах свободы» в первом издании.

14. Лев Толстой

Классики наши тоже попадали на Лубянку. Разумеется, не сам Лев Толстой, он уже давно умер к тому времени, но его родственники. Александра Толстая, его любимая дочь. Она была три раза арестована и потом уехала в эмиграцию.

Вдруг рукописи Льва Толстого неожиданно стали находиться в следственных делах на Лубянке. Однажды Краюшкин, вам уже известный, с каким-то мистическим ужасом говорит: «Слушайте, здесь, кажется, Лев Толстой нашёлся». И достаёт вот это письмо от 14 декабря 1909 года с подписью «Лев Толстой». Мы сначала не поверили. Проверили, оказалось действительно Лев Толстой. Это письмо было написано в 1909 году одному учителю Почуеву в Чувашию. Тот хотел идти «в революцию» и у него был выбор, какого учителя послушать: Ленина или Толстого. Смысл ответа Толстого был в эволюции, во внутреннем совершенствовании. Не надо переделывать других людей, переделывайте себя, и тогда мир скорее будет лучше. Ленин исходил из того, чтобы переделать всех других людей под себя. И поэтому вокруг него всегда были враги, смертельные враги, а Толстой говорил: «Работайте над собой, причём с внутренними врагами». Этой христианской заповедью пути внутреннего совершенства вы скорее принесёте добро на эту землю. К несчастью, Почуев послушался не Толстого, а Ленина и пошёл «в революцию», участвовал в коллективизации, потом его арестовали и расстреляли. Революция пожирает своих детей. Письмо все эти годы до перестройки лежало, и никому было невдомек, что там голос Толстого.

15. Глава НКВД Николай Ежов (слева), Максим Горький (в центре), нарком НКВД Генрих Ягода (справа)

Горький дружил с чекистами. Когда он съездил на Соловки, то не пожалел зеков, но и не слишком восславил чекистов. Он больше писал о пейзаже. Ягода, начальник ОГПУ, был очень не доволен. Он написал ему: «Что же вы наш доблестный труд не оценили?» Горький пишет: «А как я оценю, вы же знаете, что стало с моими чемоданами». А с какими чемоданами, я вам объясню. Когда Горький был на Соловках, он входил в барак, а чекистов отсылал за дверь, и зеки давали  ему письма, материалы. Эти записи были у него в двух чемоданах и вдруг, когда он возвращался, эти чемоданы исчезли. Воры украли чемоданы с рукописями. Но самое потрясающее было потом, когда один чемодан ему вернули, подкинули. Когда он его открыл, там был пепел от бумаг. Вы можете оценить наглость ОГПУ? Вы можете представить вора, который украдёт чемодан, а потом вернёт с пеплом? Ты – великий писатель, но помни: ты у нас в руках.

Странное отношение Горького с советской властью, кончилось тем, что Горький стал служить, стал орудием сталинского режима. Но началось это совсем не просто, вы знаете, что он писал статьи против советской власти. Сейчас эти статьи опубликованы. На Лубянке нашлись черновики его писем к Ленину, неизвестных писем. В них он говорит, что устал от бестолковщины, что его столько лет морочили, что лучше подохнуть с голоду, чем сотрудничать с вашей властью. Представьте себе, это был черновик и каким-то образом при жизни его лучшего друга Ленина все это попадает в ЧК и они следят за ходом его мысли, за его поведением. Сотрудниками ЧК написано, что его выкрали. Я публикую это в книгах.

16. Михаил Булгаков

Самое потрясающее было то, что нашёлся дневник, который Булгаков сжёг собственными руками. А дневник не сгорел и это подтверждает его слова, что рукописи не горят. Вы помните эту сцену: Воланд говорит Мастеру, ну что ты там написал, покажи. Мастер говорит, это невозможно, я всё сжег. Чепуха, говорит Воланд, рукописи не горят. Так роль Воланда исполнила Лубянка, а роль Мастера – Булгаков. У него при обыске был изъят интимный дневник, очень интересный, написанный в 1926 году. Булгаков долго добивался его возвращения. Его тоже вызывали на допросы, он висел на волоске и когда ему, наконец, вернули, он этот дневник тут же уничтожил. Но чекисты, прежде чем вернуть, сняли копию и спасли эту рукопись. Очень часто жизнь повторяет сюжеты, которые писатель изобразил в своих рукописях.

Это типичный документ – донос. Так он выглядел – презренный документ. Донос, как и во времена великой инквизиции, становится важнейшим историческим источником, потому, что из него мы слышим живой голос писателя, который не доверял даже бумаге. Но своему приятелю он говорил, что «меня страшно обидели, я не выхожу из дома, что выжившие из ума старики Станиславский и Немирович-Данченко не допускают меня к МХАТовской сцене» и так далее. Он что-то говорил, они прилежно докладывали и сейчас мы можем это знать. Это ценные документы, но, конечно, не надо благодарить стукачей, которые нас снабжают ими. Так же не надо благодарить кгбэшников за то, что они могли арестовать, но не арестовали.

17. «Философский пароход».

Николай Александрович Бердяев, который есть в вашей библиотеке, крупнейший русский философ ХХ века. В томе «Доносы на Сократа» я поэтапно по документам проследил историю «философского парохода». Повесть называется «Осколки Серебряного века». Это два философа – Бердяев и Карсавин, и два поэта – Андрей Белый и Максимилиан Волошин. Сейчас некоторые документы уже опубликованы, но в тот момент я их увидел впервые. Меня поражало, как бесцеремонно расправилась советская власть. Вот показания Бердяева. Очень смешно, как написал Карсавин: «Я покидаю Россию для удобства советской власти». Максимилиан Волошин не был арестован, но у него была арестована целая плеяда учеников за любовь к его стихам и за хранение этих стихов. Например, религиозная поэтесса Наталья Ануфриева, о которой я вам рассказывал, и Даниил Жуковский. Это был талантливый, необычайно тонко чувствующий юноша. Он поверил в Бога, когда его арестовали. В его допросе есть такие реплики: следователь спрашивает «Вы верите в Бога? Давно?» «Нет, 3 дня. Я поверил в Бога 3 дня назад, здесь в тюрьме». Это не совсем так, в тюрьме случилось что-то, что укрепило его в вере, потому что, судя по тем стихам и его прозе, которые уцелели, он, конечно, был верующий и до этого. Теперь некоторые литературоведы говорят и пишут, что мы в лице Даниила Жуковского потеряли своего Марселя Пруста. У него была необычайная чувствительность к миру, не зря он очень любил Пастернака, потому что по такой тонкости и чувствительности, пожалуй, только Пастернака и можно сравнить с этим юношей. Он знал Аделаиду Герцык, поэтессу Серебряного века, знал Волошина, Бердяева. Бердяев у них однажды жил в семье и сломал ногу. Есть фотография, я её привожу,  лежит со сломанной ногой Бердяев, выглядывает из-за печки Цветаева, сидит Аделаида Герцык, Евгений Герцык и маленький Даня с саблей, всех их на снимке соединила судьба. Даниила Жуковского расстреляли.

Еще удалось найти некоторые неизвестные произведения Максимилиана Волошина, их нет в сборниках. Я их привожу, например: стихотворение, посвящённое иконе Владимирской Божьей Матери из его цикла «Путями Каина». Очень сильные стихи, которые были до этого не известны. Их вы найдёте в повести «Осколки серебряного века» в книге «Доносы на Сократа».

18. Андрей Платонов

Платонов – гений русской литературы. Нашлись и его рукописи, в том числе неизвестные. Мы не зря работали, потому что самое главное было сделано – было спасено слово и оно теперь не исчезнет, что бы ни стало с архивом на Лубянке. Это стало достоянием гласности, а только то хранится вечно, что не «совершенно секретно».

Вот на этих делах, стоят противоречащие друг другу два грифа: «совершенно секретно» и «хранить вечно». То, что «совершенно секретно» может быть уничтожено в любой момент. Хранить вечно можно только то, что уже все получили, так что эти грифы воюют друг с другом.

В рукописях у Андрея Платонова оказалось целым даже то, что не удается найти в «каноническом тексте», например неизвестные притчи в «Чевенгуре». Он работал над биологией языка. Это крупнейший русский прозаик ХХ века, безусловный гений русской прозы. Вот такая фигура нарисована самим автором. Эта его рукопись машинописная, изъятая при обыске. Текст у Платонова такой: «собралась ячейка, заповедник имени всемирного коммунизма». Кстати, самое лучшее название советского периода русской истории – «заповедник имени всемирного коммунизма». Это только гений Платонова мог такое придумать! И вот он нарисовал фигуры: коммунары голодные, вшивые, босые, обсуждают на собрании, что бы вы думали? Как жить? Да нет, что надо «фигуру революции» поставить, памятник. Обсуждают, какие будут предложения. Есть нечего, голод, холод, но  нет – фигура революции на первом месте. И там два человека из героев вдохновенно рисуют лежащую восьмёрку и обоюдоострую стрелу. И он говорит: восьмёрка изображает вечность времени, а обоюдоострая стрела – бесконечность пространства. Всем очень понравилось: непонятно, но величественно. И фигуру решили поставить на главной площади, и решили сделать из железа.

Это лукавство платоновское, что он имел в виду под этой фигурой? Ведь он ничего не делал просто так. Вот этот образ, который до нас донёс Платонов – он очень нужен «Чевенгуру». Есть два варианта трактовки – со знаком плюс и минус. Минус – это идея Троцкого о перманентной революции: «революция никогда не должна останавливаться, мы должны без конца заниматься революцией, переделывать жизнь, переделывать людей и т. д.». Переделывать якобы к лучшему, но жизнь не вынесет такого переделывания бесконечного, она самих людей куда-нибудь в котлован засунет. Другая трактовка, что возможно он хотел намекнуть на философию русского человека: русский человек не умеет жить настоящим, он или вспоминает о прошлом, ностальгирует или мечтает о будущем. В это время жизнь свистит со страшной скоростью мимо него и единственное, что у него есть – сегодняшний миг, который уходит безвозвратно и бесследно, но он или в прошлое улетает, или в будущем парит, вечность времени и бесконечность пространства – вот стихия русского человека. Это уже даже красиво.

Нашлись письма Пастернака, письма людей арестованных, неизвестных в своё время Леонид Каннегисер, друг Есенина, Мандельштама, Цветаевой, юный поэт – убийца Урицкого. Нашлись его стихи, его письма перед расстрелом, очень интересные, они находятся в «Преступлении без наказания».

19. Николай Эрдман

Николай Эрдман будет в следующем томе. Замечательный драматург, самый остроумный человек в Москве,  автор  «Самоубийцы» и «Мандата» – двух пьес, которые до сих пор не сходят со сцен. Маяковский его просил: «Николаша, научите меня писать пьесы». Он известен как автор сценария «Весёлых ребят», «Волги-Волги», лучший автор комедий. Но когда эти фильмы показывали, в титрах его не было, он был в ссылке. Его арестовали прямо на съёмках «Весёлых ребят» и привезли на Лубянку, отправили в ссылку вместе с соавтором. Нашлась целая огромная папка его набросков, текстов, шуток.

Удивительный документ «Кто пойдёт за моим гробом?» Это в одну вдохновенную минуту Николай Эрдман подумал о собственной смерти и решил вообразить, кто же пойдёт за его гробом. Он составил три колонки, там поместился ряд друзей: Мейерхольд, Рина Зелёная, Эйзенштейн, разные замечательные люди. И тут же составил второй список, который назывался «Кто пойдёт за моим гробом в дождливую погоду?» И этот список заметно поредел и из этого ясно, кто настоящий друг, а кто притворяется. Но самое печальное случилось, когда этот список попал в руки следователя. Они очень обрадовались и спросили, что это за антисоветская организация. Он отвечает, что это шутка, а они говорят, таких шуток не бывает, говорите правду. И самое ужасное то, что они стали по одному вызывать и допрашивать тех, кто туда входят. Эрдман понял, что самое страшное, когда люди лишены чувства юмора. Юмор – это спасительное свойство, когда человек смеётся, он становится добрее, так устроен инструмент существования. И если у нас такая власть, то сатира и юмор тут невозможны. После этого он перестал быть сатириком. Он много лет был в ссылке, перестал писать острые и остроумные вещи, пил много и он был не так гениален, как в своей юности. Этот арест превратил сатирика Эрдмана в юмориста.

Это рукописи Каннегисера и тут стихи Николая Гумилёва. Здесь плохо видно – на обложке этого дела написаны стихи Гумилёва, карандашом и не всё разборчиво, стихи были неизвестны. Я назвал повесть о нём по первым строчкам этого стихотворения «Святое безумие моё»: «Святое безумие моё, какое отравное зелье влилось в моё бытие, мученье моё, святое безумие моё».

20. Анна Ахматова

Удалось найти документ «О необходимости ареста поэтессы Ахматовой» – докладная министра безопасности Абакумова товарищу Сталину». Он был опубликован сначала в «Новой газете», а сейчас публикуется в «Преступлении и наказании». Так получилось, что в 50-м году перед Сталиным легли два документа. В это время Ахматова написала свой цикл «Слава миру», желая за стихи купить жизнь сына, который был в это время в лагере. Она написала хвалебные стихи, в том числе Сталину. Стихи слабые, потому что неискренние, но она отдала последнее, что у неё было – поэтическое имя, только чтобы спасти сына. И в то же время на стол к Сталину легла докладная об её аресте. Надо было выбирать вождю: стихи или проза. Стихи, к счастью, победили, и он не арестовал её. Она не знала об этом документе и, желая спасти жизнь сына, спасла жизнь себе, потому что Сталину доложили и дали почитать стихи о нём. И тогда он не дал резолюцию на её арест, но появилась жуткая надпись: «продолжить разрабатывать Ахматову». Это значит следить, держать под прицелом.

21. Фото: Колыма

В лучшем случае так она выглядит и теперь, но сейчас колышков осталось меньше. Колышки – это могилы. Они никак не отмечены, они с цифрами. Нет памятников, они не учтены, память исчезает на глазах. Весной поток уносит колышки, пройдёт немного времени и всё смоет природа. А пока есть возможность что-то ещё сохранить. Наше поколение, мы, сейчас живущие, можем спасти память.

22. Нина Гаген-Торн

Напоследок Нина Ивановна Гаген-Торн. Оля Сушкова помнит: первое, что мы сделали – это повесили на стене фотографию Нины Гаген-Торн. Все спрашивали: «Кто эта женщина?». Поэтесса, учёный-этнограф. Она была дважды арестована, сидела на Колыме, сейчас вышла её книга, она опубликована «Море». Нам удалось помочь спасти её рукопись и опубликовать. У неё была установка в жизни улыбаться, на всех снимках, даже в лагере на Колыме она улыбается. Это была сознательная установка на все случаи жизни. И на самой последней фотографии: Нина Гаген-Торн умерла в 82 году, она в огромной  шляпе и похожа на актрису, на персонажа фильма «Покаяние», которая ищет дорогу к храму.

Пока я писал эти книги, они писали и меня, потому что очень меня изменили, изменили моё отношение к жизни. Беда сегодня в том, что я не могу эту тему никак закончить, потому что она не отпускает от себя. И я понял, что по сути своей она бесконечна.

В последней книге «Преступление без наказания» вы увидите строчку в конце, которую я не мог никак найти. У меня было двадцать концовок и всё не то. Концовка – это основание, иначе все три книги упадут. И мне приснился сон: снятся два слова «над бездной». Я думал, да они жили над бездной, и мы живём над бездной. Но что-то там дальше есть. И я опять заснул и снится мне продолжение: «можно только лететь». Над бездной можно только лететь! И я понял, что это та самая строчка, которой мне не хватало. Кто-то через сон подсказал последнюю строчку.

Вопрос: Здравствуйте, вопрос из отделения «Мемориала» в Воронеже. Как вы относитесь к табличкам памяти репрессированным людям?

В.А. Шенталинский: Наверное, многие знают, что в Германии существует проект «Stolpersteine» («Камни преткновения») имена депортированных и уничтоженных в лагерях евреях наносят на таблички, которые монтируют в камни мостовых. У нас нет булыжников, но можно вешать на домах таблички с именами людей, которые погибли в период Сталина и т.д. Очень важно ваше мнение, потому что я хотела бы этим заниматься.

Это очень сложное дело, как увековечить память. Когда шла речь об увековечивании памяти репрессированных писателей, была идея повесить в Доме писателей памятную доску с именами рядом с доской погибших на фронте писателей. Но репрессированных столько, что никаких стен не хватит. Потом, это место рядом с рестораном, там ходят хмельные люди, а тут имена... Как увековечить память? Надо продумать, таблички ли это, или какие-то другие способы. Например, есть в Берлине музей берлинской стены, там используют электронные средства: по экрану идут своей чередой имена и фотографии. Если мы будем пользоваться дедовскими способами, то с этой трагедией не справиться. Нужны, какие-то новые методы, может быть интернет.

Вот сейчас я помогал в замечательном деле – в выпуске диска жертвам политического террора в Советском союзе. На этом диске информация о 2,7 миллионов погибших. Это кажется очень много, на самом деле это очень мало. Ещё нужно двадцать лет, если такими темпами работать, чтобы добавлять всё новые судьбы, биографии и номера превращать в имена людей, чем мы и занимались. Это всё равно, что, как в сказке, полить мёртвой и живой водой. Польешь мёртвой водой и изрубленное тело срастается, вот уже целый человек, появляется лик.

20 лет – это огромная работа. Государство этим не занимается, оно могло бы решить все очень быстро, как с фронтовиками, если бы это стало поддержанным государственным проектом. Но сейчас это делают энтузиасты, как вы в Воронеже. Кстати энтузиастов я называю «золотые пчёлки истории». Пришел громило, разломал весь улей человеческой жизни, а потом все стало зарастать и тут появились такие пчёлки, и стали носить мёд, соты строить, восполнять эту историческую память. Я знаю многих таких, больше всего женщин, они милосерднее. Это люди, как правило, других профессий, потому что это работа не сугубо историка, скорее работа души. Я знаю среди них составителей расстрельных книг Бутовского полигона, книг памяти Лидии Головковой  —кто-то скульптор, кто-то художник, кто-то филолог. Они этому посвятили жизнь, нашли идею в жизни, сверхзадачу жизни и забросили свою основную профессию. И как жить без зарплаты, заниматься этим и днём, и ночью? Надо вместе думать.

Ответ из зала: В Москве есть книга памяти по жителям конкретных домов – просто адреса, это есть в интернете.

Вопрос: У меня был опыт общения с отцом Георгием Митрофановым – человеком, который занимался репрессированным духовенством. Он говорил, что главным духовным опытом, который духовенство вынесло из перипетий XX века, было покаяние сознания, сознания своей ответственности за то, что в России произошло. И лучшие люди церкви увидели: что-то было в жизни церкви такое, что привело  к катастрофе в стране. Я хотела бы узнать, было ли подобное движение среди писателей? Было ли осознание ответственности и покаяния?

В.А. Шенталинский: Это очень избирательно и не зависит от того, писатель человек или нет. Были среди писателей люди, которые об этом писали и пишут. А были люди, которым это совсем не нужно, особенно после того, как эта тема перестала быть конъюнктурной. Вот в годы перестройки она была на кончике языка, а когда этот период прошёл, и многие журналы и газеты перестали об этом писать, стало очень трудно.

Я по своему опыту знаю, когда и как это случилось. Я вёл в «Огоньке» рубрику «Хранить вечно» и там публиковал многое из этих материалов. Потом наступил момент, когда печатать перестали, и тут возникло разногласие. Главный редактор сказал: «Дайте нам какое-нибудь чтиво, публику надо чем-то веселить, надо её развлекать, дайте детективы какие-нибудь переводные». И я почувствовал, что мне всё труднее и труднее делать публикации. И когда один материал, посвящённый Шаламову, полгода не был опубликован, я просто развернулся и ушёл. Никаких скандалов не было, никаких расставаний. Я просто перестал с ними сотрудничать. И так произошло во многих журналах и газетах, и сейчас эта тема идёт с большим скрипом. Вы задали вопрос, как писатели реагируют? Вот как тогда – одни за своё слово жизнью платили, а другие выслуживались, так примерно и теперь. Человек мало изменился.

Вопрос: Вы начали с того, что литература многое определяла в сознании русского человека, она соперничала с церковью по отношению к тому, что происходило в головах. Не случайно у Бердяева «духами русской революции» названы все писатели. Литература осознала  ответственность за то, что произошло?

В.А. Шенталинский: Литературы, как единого какого-то существа, нет. Есть отдельные писатели: кто-то осознал, кто-то нет. Но роль литературы резко изменилась за последнее время. Если раньше говорили, что у нас интереснее читать, чем жить, то теперь людям интереснее жить, чем читать. Человек становится больше информативным, само сознание современное очень изменилось, оно как клип, мелькает, оно быстро, рассчитано на внешний эффект. Люди пишут как в СМСках, разучились писать письма. Менеджеры, банкиры, бизнесмены – они не умеют писать. Потому что они привыкли к языку СМСок, чисто информативному языку. Для них создают курсы, чтобы научить писать, научить языку. Им это очень трудно, не потому что трудно научиться писать без ошибок, нет. Они неучи. Ловкие люди, а здесь надо думать, грамотно излагать свои мысли, это лишает их борзости, им некогда. Главное не то, что они не могут правила выучить, а то, что они не понимают, зачем это надо. Язык общения другой, поэтому насчёт осознания всей литературы, я не берусь судить, но, думаю, что литература изменилась, она становится всё более развлекательной, поверхностной и я склонен думать, как Евгений Замятин, что «будущее русской литературы – это её прошлое». Великой литературы, которая у нас была, нет и, наверное, не будет. Но это не так страшно, была великая греческая литература, римская и т.д.

Вопрос: Хотел поблагодарить за Ваш труд и за сегодняшний рассказ. Создаётся впечатление, что это был какой-то шанс, что судьбы многих людей  всё-таки стали известны. В частности, Ваши книги, Ваш труд – некоторый плод этого шанса. Действительно, не все рукописи сгорели и все это как будто не случайно. Как Вам кажется надо жить после того, как эти судьбы стали известны? Ведь это некоторое письмо, послание нам. Вы человек, который этим много занимался, как Вы чувствуете, в чём это послание?

В.А. Шенталинский: Это вопрос не простой общефилософский. Могу только сказать, что я для себя с некоторых пор понял, хотя я не церковный человек, но сейчас уверен, что главное для человека – отвечать замыслу Божьему о тебе. Вот каким тебя Творец задумал, сделал, главное отвечать этому замыслу и тогда Кто–то тебе будет помогать. Кто–то тебя будет вести, как будто какая–то высшая сила. А вот если этот Божий замысел о тебе нарушать, хитрить – это себе дороже и, самое главное, это бесполезно. Вот если Россия будет отвечать Божьему замыслу и опираться на те ценности, которые она получила, имела и имеет ещё, тогда мы уцелеем, если нет – она исчезнет как цивилизация. Много исчезло, множество стран и народов, о которых остались только воспоминания и небольшие свидетельства. Но вот всё, что я могу сказать, извините, я не пророк.

Вопрос: Вы сказали, что после Ваших книг публикуются документы, которые Вы уже видели и не всегда успевали опубликовать. Кто это делает и на каких основаниях? Ваша комиссия была создана без закона, без каких-то нормативных документов, Вам сказали «работайте», а потом остановили?  Как это было?

В.А. Шенталинский: Я подробно пишу об этом в первой книге «Рабы свободы». Это была общественная инициатива без всяких законов, когда появился этот шанс. Я написал заявление, обратился к писателям, но параллельно как бы началась борьба за это. Параллельно создавались две комиссии. Одна создавалась и шла от самих писателей. Мы собирались у Булата Окуджавы, приходил Олег Волков, он жил рядом, приходил Жигулин, который жил этажом ниже. Была инициативная группа, мы многое обсуждали, и я написал первое письмо за одной моей подписью. Моё письмо мурыжили около года по разным инстанциям, никто не решался и, наконец, оно попало в политбюро ЦК и легло на стол Александру Яковлеву. Он был архитектором перестройки. Это был самый разгар перестройки, страна дышала новым, многое менялось, и он написал: «Прошу помочь писателям». И только после этого началось ответное движение власти навстречу. Меня не было в Москве тогда, я получил срочную телеграмму явиться в Совет писателей. Я явился и мне сказали: «Давайте создавать комиссию, это хорошая идея». Оказывается, им сказал Яковлев, что это хорошая идея. Своим умом они не жили, команда поступила и в КГБ, и в прокуратуре тоже завозились.

Проблема была ещё в том, чтобы объединить разных людей. С одной стороны, за эту идею высказались Окуджава, Жигулин, а с другой стороны – бюрократы, партийные секретари, герои соцтруда из системы Союза писателей. Власть действовала через Союз писателей и таким образом объединяла  демократов с консерваторами. Там была масса драматических случаев, о которых я даже не пишу в книге.

Первоначально председателем комиссии назначили Карпова, а нас с Жигулиным заместителями председателя. И он создаёт список, а я говорю, что у меня есть свой список. Он говорит: «Вот вы и поработайте, а мы хотим, чтобы у нас был Михалков» и начинает от себя навязывать. Я пожимаю плечами, в это время входит Михалков, которого назначают в нашу комиссию и говорит: «Я устал, я больной, опять меня назначили в какую-то комиссию, писатель должен сам себя назначить». А я-то испугался, думал, они сами себя напихают и всё погибло, нет тут другая опасность. А когда я позвонил потом, Карпов уже слинял, Союз писателей развалился, как вы знаете, а идея устояла.

Сейчас Карпов пишет о генералиссимусе Сталине толстые тома, где славит Сталина. Он оказался скрытым сталинистом, а его на первых порах определили в Комиссию по реабилитации жертв сталинской репрессии. И он о себе говорил с гордостью: «Я бюрократ эпохи Горбачёва» – нашёл форму существования.

А когда Толя Жигулин узнал, кто назначен председателем, то сразу сказал, что пока будет Карпов, он выходит из Комиссии, что с этим уголовником не хочет быть в одной Комиссии. И говорит, что выходит вместе с Булатом. Я сижу, повесив голову, всё опять рушится, всё полетело. Те, кто вроде бы должен поддерживать, капризничают. Я звоню Окуджаве, а он болеет – сердечный приступ. И он говорит: «Пусть Толя за меня не расписывается, я из этой Комиссии не выхожу и не выйду. Раз есть шанс сделать дело – давайте попробуем, так что я остаюсь в Комиссии». Жигулин узнал, что Булат остаётся, и тоже решил остаться.

Вопрос: А какова судьба Комиссии?

В.А. Шенталинский: Комиссия законсервирована, так как многие её члены умерли – и Волков, и Жигулин, и Окуджава, и Астафьев. Сейчас опереться не на кого, поэтому в том виде, в котором Комиссия существовала, её практически нет.

Вопрос: А все документы Вы публикуете в своих книгах или ещё где-то?

В.А. Шенталинский: Мы сразу публиковали в разных журналах, газетах, например, в «Литературной газете» и в «Огоньке». Работали и другие писатели, не только я. Ходили, писали, потом вышли сборники «Возвращение», потом с помощью Солженицына вышел сборник «За что?» Денег у нас не было, а Солженицын поддерживал эту работу: прочитал рукопись и сказал, что на это он найдет деньги. Так вышел сборник «За что?» – толстая книга.

Вопрос: Я студент СФИ и Московской консерватории. Мы с друзьями стараемся об этом думать и говорить через музыку. И два дня назад прошёл концерт, посвящённый творчеству Шостаковича. Это тоже человек того времени, но по другую сторону баррикады. И во время обсуждения оказалось, что много взрослых людей имеют своё отношение к тому времени, противоположное тому, о  чём сегодня говорилось. Они всё-таки хотят видеть радость в сталинском времени. У них есть своя точка зрения, основанная не на правде. А у молодёжи даже этой точки зрения нет, мы ничего об этом не знаем. И вот сейчас прошло исследование, верят ли люди тому, что сейчас показывают по телевидению. 70% скорее  верят тому, что они видят на экранах, чем тому, что им говорят родственники и друзья. Это та ложь, которая идёт и в учебниках, и в средствах массовой информации. Какое вы видите противоядие против этой лжи для молодёжи? Что может помочь окунуться в историческое время, не жить только в своём времени?

В.А. Шенталинский: Мне кажется, здесь всё зависит от личности, от человека. Если ты человек, то не будешь равнодушен к тому, что твою бабушку или дедушку расстреляли, и ты найдёшь его могилу и захочешь узнать, что стало с твоими предками. Одна девушка произнесла, что «Сталин – эффективный менеджер», а у неё на самом  деле родственники были репрессированы – и дедушка, и бабушка. Но человеку легче не скорбеть, не тратить чувства на память, это замедляет его движение к успеху.

Что касается реакции, я не могу ничего предложить для молодёжи в целом, кроме банальностей: читайте книги, будьте любознательны, не предавайте своих дедушек и бабушек, пап и мам, иначе вас предадут ваши дети, это всегда так.

Меня поражают некоторые вещи. В рецензии на мою книгу в «Литературной газете», газета писателей вроде бы, автор пишет, что Шенталинский ругает Сталина, а ведь Сталина уважали и ценили Мандельштам, Пастернак, Корней Чуковский. Ничего себе уважали и ценили! Этот человек пишет в рецензии на мою книгу: да стреляли, расстреливали и дорасстреливались до спутника, до лучшего в мире балета, до первой атомной бомбы. Может опять начать? Ещё пять лет назад такое бы не осмелились написать.

Вопрос: Я, если можно, в ответ расскажу о том, как мы проводили встречи в библиотеке Тургенева, как раз посвящённые судьбе, личности в ХХ веке. Действительно стало ясно, что людям эта тема трудна. Может быть, частичный выход в том, чтобы обращать внимание на судьбы таких людей, как, например, Керсновская. Она себя не осознавала жертвой режима, хотя она много пострадала, тем не менее, в этой судьбе есть какой-то удивительный свет. Я думаю, что такие судьбы не единичны. Когда читаешь воспоминания Волкова, то, в общем, создаётся довольно мрачное впечатление. Мне кажется, что он даёт пессимистический взгляд погружения во тьму, а вот когда читаешь Керсновскую – это ощущение света. Вроде бы все то же самое, но, тем не мене, видно, что человек оказывается выше, сильнее, что он не затронут, не затравлен тем злом, в котором оказывается. Мне кажется, что такие судьбы, такие победы человека в бесчеловечном мире являются положительным примером для людей, которые хотят чувствовать себя человеком. Может быть, вы знаете другие примеры?

В.А. Шенталинский: Это коренной спор. Шаламов – главный апостол того, чтобы это называть злом, абсолютным злом. А вот та же Нина Гаген-Торн спорила с этим и говорила, что и в лагере люди творили, сохраняли человечность, спасали друг друга. Всегда в человеке есть что-то уравновешивающее, светлое.

Почему всё время молодёжь надо вести за руку? Угождать ей? Речь не идёт о том, чтобы молодёжь непременно этой темой убить. Чтобы они с утра до вечера думали о жертвах, о страданиях и ходили с пасмурными лицами. Никто об этом не говорит. Но нельзя жить только в личном времени. Это коренной вопрос: если ты не будешь жить в историческом времени с предками и потомками, ты забудешь прошлое и будущее тебя забудет. Ведь у тебя когда-то появятся дети, они спросят, кто были твои дедушка и бабушка, кто такой Сталин. А ты не помнишь и не скажешь. А он завтра придет, и ты его не узнаешь. А он прийти может, я абсолютно в этом уверен.

У меня даже был кошмарный сон. Я вхожу в мавзолей и там лежит Сталин. Он надутый чем-то, картонный и внутри какая-то пустота. Но он ждет момента, чтобы подняться. Он не совсем мёртвый, он дремлет, я давлю ему на грудь, чтобы он не поднялся и думаю: «Нет, ты не встанешь. Хотя бы я один останусь, но буду давить на тебя, чтобы ты не встал, чтобы не убил потомков, как убил предков».

Понимаете, эта сила возрождается и в любой момент возродиться, если дать ей волю. Он подымется, если на него не давить. Он уже подымается в сознании. Как вам нравится: 50% русского населения российского  называют его великим человеком. Голоса скакали между Пушкиным и Сталиным. Я верил в Россию, верил, что победит Пушкин, но нет – с небольшим отрывом победил Сталин – палач и главный виновник в нашей трагедии. И стыд, и позор, и уныние – всё что угодно.

Нельзя дать этому очевидному злу полной воли, нельзя позволить низвести опять нашу страну в подобную трагедию. Они будут называться не Ленин и Сталин, а как-то по-другому, но прижмут также. И если нет противоядия против этого, то опять появится другое лечение. Когда я нажимал на картонную грудь Сталина в мавзолее, то думал, почему же он пустой? И я понял, что он надут двумя вещами: нашими страхом и раболепием. Это мы его надули, он – наше сознание, поэтому он так силён. И мы давно об этом забыли. Этот абсолютизм, террор, тоталитаризм, власть бесконтрольная, которая вроде бы ослабевает, а потом опять снова набирает силы. И если этому не противиться, быть равнодушным, ты получишь то, что и имелось – история к тебе вернётся. А на уровне личности противостоять этому злу не так сложно —  просто больше знать, тем более, что когда ты много знаешь, когда твой мир богаче, жить интереснее, когда с тобой твои потомки, предки.

Вопрос: Не смогла удержаться. Я тоже хочу поблагодарить Вас за то, что Вы здесь говорили. Сейчас действительно нужно думать, что может быть  противовесом этому страху, и этой памяти, и этому опыту историческому, который есть. И Вы не случайно каждый раз говорили, что только личность может противостоять этому страху и только личность может стать проводником чего-то иного. Но ведь вопрос в том, из личностей ли сейчас состоит наш народ? Из личностей ли сейчас состоит наше общество? И когда оно будет приближаться к размышлению об этом? Никакого противовеса быть не может, потому что это не может быть ни общественной организацией, ни общественной силой, ни каким-то информационным продвижением этой темы. Нужно чтобы были личности, которые будут это делать. Вы рассказывали о вашей команде, которая всё начинала, и мы знаем этих людей, которые не только много сделали в литературе, они для нас важны, прежде всего, потому что были личностями.

Сейчас важно говорить о памяти, о страхе, об истории, но всё-таки важно говорить ещё о том, что же делать в этой ситуации, что же делать с этой памятью. Для того, чтобы молодёжь могла об этом рассуждать, должно быть чувство патриотизма и любви к своей Родине и тогда они смогут  вмещать и размышления на такие ужасные темы, на такие острые темы. Что сейчас с этим делать – не очень понятно. Этого  образа просто не существует. Если он есть за твоей спиной, тогда ты сможешь за что-то бороться, за что-то сражаться, что-то иметь в этой памяти. Когда его нет – трудно это иметь внутри себя.

Поэтому сейчас действительно нужно размышлять и думать всем нам, людям, которые заинтересованные в том, чтобы эта тема звучала. И в том, чтобы, в конце концов,  совершилось покаяние, без которого в нашем обществе совершенно не возможно вообще об этом говорить. Нужно думать о том, как возродить феномен личности в нашем обществе. У нас в институте мы стараемся это делать теми силами, которые есть. У нас есть опыт, что личность может возрождаться в Боге и тогда ей станет интересно всё, не только классическая личность, не только по одному каналу, который есть, но и вообще культура, и история, и вообще жизнь, которая есть у нас сегодня и сейчас. А не только дремота, о которой Вы так замечательно рассказали. Наш опыт не очень большой и нам очень приятно, что Вы сегодня здесь оказались и смогли с этим познакомить, и увидеть у нас здесь не только пожилых людей, но и молодых. И наше знание есть о том, что без Бога личность не может возродиться, а значит никаких перемен, в этой стране не может случиться без этого возрождения в России.

Я могу в конце, только сказать, что мне было очень приятно и легко с вами, потому что я чувствовал вас очень близко. Как много здесь хороших людей среди вас и спасибо вам, что вы были так терпеливы, так внимательны и так участвовали. Я чувствовал себя здесь дома, как в семье.

Декан факультета религиоведения СФИ М.В. Шилкина: Виталий Александрович, я действительно очень благодарна Вам за то, что Вы делаете, за то, что делали Ваши друзья, которые начинали эту работу и, продолжая тему, которая возникла в последние минуты, хочу сказать, что наша встреча совсем не случайна, потому что Вы хотите восстановить правду о людях, которые оставались верны своему призванию в слове, в своём таланте, в своём литературном призвании.

Наше братство, которое является учредителем этого института и поддерживает его уже 20 лет, хочет восстановить правду о людях, которые остались верны своей вере – о новомучениках церковных. Они всерьёз прожили XX век так, как верили, не предавая ни себя, ни своё призвание. И мне кажется, что в этом можно искать ответ на вопрос, который уже прозвучал и от Вас: как хранить память? Знаете, в Евангелие есть такие строки, когда Христос обличает фарисеев: вы строите гробницы тем, кого убили ваши отцы, но вы не хотите жить так, как они жили. Вот, может быть, самое главное: возвращать имена, возвращать опыт их жизни, опыт их верности, мужества, таланта, опыт их трагедии. Ведь жизнь каждого из них была живой жизнью, в ней было многое, но в главный момент своей жизни они выбрали вот эту верность тому призванию, о котором Вы сказали.

Мне кажется, что сохранение памяти должно быть не только в количестве имён, которые мы где-то опубликуем в интернете или на табличках. Оно в том, чтобы мы научились жить так, как жили они. Чтобы мы почаще задавали себе вопросы: а что в их произведениях и в их жизни писателя, художника, музыканта, священнослужителя, давало им силы? Что они делали, когда они жили? Вот если мы сможем на эти вопросы хотя бы себе отвечать, то с этого зёрнышка будет что-то начинаться. Спасибо вам!