«Заходите, художник, заходите...»

Рассказывает филолог и педагог Вера Ивановна Прохорова (1918–2013), дочь последнего владельца Трехгорной мануфактуры Ивана Николаевича Прохорова, дружившая с Робертом Фальком. 

Мы с Робертом Рафаиловичем часто шли домой пешком. Мы шли по Мясницкой, мимо «родного»¹ учреждения КГБ, вниз, мимо Гранд-отеля², Дома Союзов, мимо Университета, Манежа, Румянцевского дома… Шли и разговаривали.

Я хочу сказать об одном эпизоде, который сыграл колоссальную роль в жизни Роберта Рафаиловича Фалька. Может быть, мы бы и не имели такого художника, такого диапазона, такого человека, может, ему через этот случай, который стал огромным событием в его жизни, открылось другое ощущение мира. Это случай из жизни молодого художника Фалька, который блистательно окончил обучение, во всяком случае уже его картины пользовались успехом. Он был сын достаточно состоятельных родителей еврейского происхождения. Родители не были религиозными фанатиками; может быть, у них были какие-то религиозные взгляды, но они никогда их сыну не навязывали… Роберт Рафаилович много ездил, много видел, в том числе самые прекрасные города Италии, её музеи. И всё, казалось бы, было бы прекрасно, но в возрасте очень молодом³ он вдруг почувствовал какое-то абсолютное отвращение к жизни, апатию сначала. Ему стало всё безразлично, потом это безразличие превратилось в гнетущую тоску. Он говорил, что у него было ощущение, что весь его организм закован в ледяной панцирь, что он давит ему: давит на сердце, главное, на мозг, и что этот ледяной панцирь не может его оставить. И что ни делали родители, как Роберт Рафаилович ни лечился от страшной депрессии (сначала пытались отвлекать, развлекать), но это его заболевание стало настолько серьёзно, что он перестал просто выходить из дома, как он говорил. Совершенно оставил живопись! Не мог работать! Он говорил: «Мне было только одно нужно: лечь, лежать и думать только, чтобы всё это кончилось. Я думал только о смерти». Нет, не было суицидальных мыслей, я бы это запомнила, но у него было состояние, как он говорил: «Меня это всё сковывало, сковывало, и доходило до того, что я вот просто лежал, повернувшись к стене. И ничего меня не интересовало».

И его старая нянька ему говорит: «Надо пойти к батюшке, отцу Алексею, на Маросейку...» (Нянька была верующая, русский человек. «Верная моя няня старая» – так он называл её). Он говорит: «Да как же я пойду? Я неверующий! Я не то что безбожник какой-то, атеист, который это проповедует, но у меня нет веры. Как же я пойду к священнику? Да к православному? Я еврей, кроме того». Она говорит: «Пойдём». И я отказался сначала, но потом, поскольку это состояние всё ухудшалось, всё мучительнее было даже, то я всё-таки согласился. И няня меня повела. Мы пришли, она меня оставила и сказала:

– Я о тебе говорила с батюшкой.

– Да он будет молитвы надо мной читать, и всё.

– Не будет, ты доверься батюшке.

Вот дверь открыл им небольшого роста пожилой человек, страшно приветливый, говорит:

– Ах, это вы! Заходите, художник, заходите, заходите!

– Я, – рассказывал Фальк, – вошёл, очень уютная опрятная комната. На столе – самовар, чайник, какие-то плюшки домашние, что-то из печения, ватрушки.

– Вот, чайку с вами попьём.

Какая-то женщина тут. Абсолютно домашняя обстановка. Я сел, батюшка налил мне чая, стали пить, говорит:

– Вот, варенье.

Всё это было очень уютно, и Фальк в первый раз чай выпил с удовольствием. Потом батюшка ему говорит:

– Вы же художник, какое же это счастье! Божий мир можете изобразить, показать нам, а мы-то что: мы только видим, а сами-то не можем! Это вам дар какой Бог дал! Это счастье! Ну и что же Вы пишете?

И Роберт Рафаилович говорит: «Вдруг мне захотелось ему рассказывать. И я стал говорить. Стал говорить, где я был, и говорил целый вечер. Я опомнился, когда понял, что было уже очень поздно. А он только слушал. Потом только он перекрестил меня и говорит:

– Ой, как хорошо!

Я говорю:

– Батюшка, а можно к Вам заходить?

– Ну конечно, приходите! Приходите, приходите!»

Я говорю:

– Роберт Рафаилович, он над Вами не молился?

– Нет, только слушал.

И Роберт Рафаилович стал к нему приходить. По воспоминаниям Фалька, «с каждым разом, когда я приходил, это тоже была какая-то домашняя беседа, мы разговаривали, мне так хотелось ему всё рассказать! Я ему всё рассказывал, и он всё понимал. Я ему говорил о живописи, о своей жизни, о художниках, и мне становилось всё легче и легче».

Я говорю:

– Роберт Рафаилович, ну как вот легче, вы говорите?..

Он говорит:

– Вы знаете, у меня было ощущение, что этот ледяной панцирь, который меня сковывал, не давал мне ни дышать, ни жить, ни думать, он таял. Таял, таял постепенно, наконец растаял, и мне стало хорошо.

Я говорю:

– Ну и как же потом?

(Это, боюсь точно сказать, было два месяца или, по-моему, летний период). «И потом, – вспоминал Роберт Рафаилович, – мне стали предлагать поехать за границу. Как батюшке признаться? Я говорю:

– Батюшка, вот мне предлагают поехать куда-то.

Он говорит:

– Очень хорошо! Очень хорошо, поезжайте! Я благословляю.

– А как же с Вами мне вот?

Батюшка говорит:

– А вам не нужно, вы здоровы. Всё хорошо.

Вот ты представляешь?! Перекрестил меня, помолился, всё. Ни слова о крещении, ничего! Как рукой сняло!»
Меня настолько интересовала тогда эта сторона, я говорю:

– Роберт Рафаилович, как же Вы объясняете это воздействие? Что это было?

– Вы знаете что: необыкновенная доброта! Вот такая доброта, такое сочувствие, такая любовь, которая шла от него, она меня окутала. Она меня так обволакивала, что я чувствовал, что всё плохое уходит, тает, тает.

То есть это был человек – то, что называется, святой, именно человек невероятного понимания, доброты и любви к людям.

– Я, – говорит, – не представляю себе, чтобы отец Алексей кого-нибудь там осудил, – нет, никогда. Только такое воплощение любви и доброты. Этим он меня излечил. И какие бы ни были у меня тяжёлые моменты (когда он узнал, что Раиса Вениаминовна вышла замуж, когда умерли родители, шли гонения, сын (от первого брака) у него погиб на войне – это было страшное горе), но депрессия не возвращалась никогда.

И действительно, я никогда не видела Роберта Рафаиловича в каком-нибудь подавленном, тяжёлом состоянии.

Он сказал:

– Если бы не было этого креста, у меня, может быть, не было бы жизни. Вы понимаете, мне была дарована жизнь, потому что я уже не был живым человеком… И излечил, – Фальк именно так говорил, – излечил меня отец Алексей своей добротой. Это, как я понимаю, святое.

Известно, что излечивали же наложением рук, молитвами, но отец Алексей этого не делал. Он говорил: «Я всегда буду за вас молиться, помолимся».

Это Роберт Рафаилович мне рассказал, и вот меня интересовало страшно, как это произошло.

– Как? Поговорил, не молился надо мной, нет-нет… Вот только он так благословил, перекрестил, прочитал молитву, кратко… В общем, мы вместе так, по складам: «Господи, благодарю тебя, Боже, за исцеление». Вот какие-то такие слова… Это Бог всё сделал.

Когда Фальк говорил: «Вам, батюшка (как это всё вы сделали), спасибо!», – «Да это Божья воля, я что». Он говорил, при этом в голосе отца Алексея такое смирение было:

– Это Божья воля, что же я?

– Да вы же меня спасли!

– Да ну что.

А я не знала фамилии священника, и Роберт Рафаилович не знал, насколько я поняла. «Отец Алексей, – он мне сказал, – батюшка на Маросейке».

Беседу с Верой Ивановной Прохоровой вёл и записал Дмитрий Споров.

23 декабря 2001

По материалам сайта «Третьяковской галереи»