Вышел второй том «Непридуманных судеб на фоне ушедшего века»
В декабре 2016 года в издательстве Культурно-просветительского фонда «Преображение» вышел второй том двухтомника переписки священника Михаила Шика и его жены Наталии Дмитриевны Шаховской-Шик. Книга имеет гриф Издательского совета Русской православной церкви.
Отец Михаил Шик и Наталия Дмитриевна Шаховская-Шик, родившиеся в конце XIX века, получили образование в дореволюционной России, соединили свои жизни в 1918 году и вместе со всей страной пережили Первую мировую войну, две революции… Отец Михаил погиб в 1937 году, став жертвой Большого террора. Наталия Дмитриевна, не перенеся испытаний Второй мировой войны, в 1942 году скончалась от туберкулеза.
Первый том вышел в начале 2015 года и содержал переписку 1911–1926 годов и дневниковые записи Михаила Шика во время этапа в Турткуль, куда он был сослан по обвинению в участии в «деле митрополита Петра».
Второй том включает переписку священника Михаила Шика и Наталии Дмитриевны Шаховской-Шик в 1926-1942 годах – во время его ссылки в Турткуль, а также письма 1934 года, написанные во время пребывания Наталии Дмитриевны в больнице. Завершает переписку ее письмо, написанное в 1942 году незадолго до смерти. Она писала мужу, не зная, что он расстрелян 27 сентября 1937 года…
В приложении представлены единственная сохранившаяся проповедь отца Михаила, цикл его стихов «В Страстную седмицу», а также письма и воспоминания друзей и близких, связанные с содержанием переписки и раскрывающие личность авторов. Книга содержит уникальные фотографии из семейного архива Шиков-Шаховских.
Мы публикуем одно из писем священника Михаила Шика из второго тома.
Из писем из ссылки, 1926 год
С Божьей помощью я теперь уже немножко разгрузился от завала счетоводно-канцелярских дел, обступивших меня в первую половину октября н. ст. Отчет сдан, новые счетоводные книги заведены, управился вчера, наконец, и с составлением месячной метеорологической сводки за сентябрь, с кот<орой> я из-за счетоводства и ревизии запоздал и кот<орая> висела у меня на совести. Опять больше у меня простора для размышления и чтения.
Продолжаю читать «Что есть дух<овная> жизнь» Еп<ископа> Феофана, и как ни, казалось бы, элементарно написана эта книга, много-много нахожу в ней для себя полезного. Читаю с карандашом, делая отметки, а 2–3 дня спустя из прочитанного делаю выписки. Так прочнее укладывается, когда внимание, с некоторым промежутком, вторично прикуется к тому же предмету. Хочется поскорее дочитать эту книгу и послать ее Тебе. Тебе м. б. недосужно будет всю ее прочитать, так я подберу для Тебя самые достопримечательные главки.
Внимательно читаю также апостольские послания. Их подробно конспектирую по главкам. Они так насыщены содержанием, что трудно удержать в голове ход мысли апостольской с начала послания до конца, пока их не проконспектируешь. По конспекту удобно и восстановить в памяти, что понадобится.
Но возвращаюсь к еп<ископу> Феофану. Научая первым шагам в духовной жизни, он говорит, что главнее всего необходимо понять, какая главная в тебе страсть, вокруг которой гнездятся, как возле матки, остальные, и которая служит самою удобною дверью, какою входят в душу бесовские приражения. Я задумался над собой, и до сих пор стою в некотором недоумении. Какая моя главная страсть? Спрашиваю Тебя, п. ч. Тебе, жене моей, м. б. это виднее, чем мне. Лень или тщеславие, скрытое под личиной скромности, или легко достигаемое довольство собой, а потому и тайно высокое о себе мнение? Помоги мне разобраться своим прямым словом. У меня теперь нет исповедника, и Тебе надлежит быть посредницей и свидетельницей перед Богом моего покаяния.
Меня огорчает и смущает одна черта в письмах ко мне таких друзей, как Людм<ила> Владимировна, Тат<ьяна> Серг<еевна>, Анна Вас<ильевна>. Всем им хочется вспоминать по моему поводу 8-ю заповедь блаженства и более или менее скромно величать меня намеками на высокие эпитеты.
Благодарение Богу, что Он дал мне понять, насколько это неверно, и тем до сих пор оберегал меня, т. ч. я еще не соблазнился, слава Богу, затщеславиться. Но это опасные хвалы, и мне страшно их. Сколько от Тебя зависит – удержи друзей от их ошибки.
Мне так ясно, что я и подобные мне присланы сюда не за правду, а за грехи свои личные и общецерковные. Жалею тех, кто не понимает этого, п. ч. это значит не понимать того «великаго и неисследованнаго, страшнаго же и ужаснаго», что Господь Всемилостивый и Человеколюбец творит, утверждая и очищая Церковь свою. Я согласен, что в моей участи есть нечто завидное: Господь дал мне легкую и удобную возможность омыть покаянным размышлением свои личные грехи и, как члену Церкви, тем самым способствовать очищению и церковной совокупности. Так как таких, как я, много, то и дело очищения совершается, с Божией помощью, великое. Но личной заслуги и чего-н<ибудь> достойного хвалы здесь ни у кого, тем более у меня, нет. Ты участвуешь в этом деле не меньше, а м. б. и больше, чем я, п. ч. Твоя доля труднее моей. Участвуют и все, любящие меня. И так у всякого, подобного мне, есть сонм близких, в той или иной мере участвующих в его доле, и тем число очищающихся растет. Вот как премудро устроил Господь, Ему же подобает слава во веки. Аминь!
Из своих личных грехов мне тоже очень стал ясен грех нерадения о том, чтобы вера моя заражала других, нерадение о душах близких и ближних. Я кое-что написал об этом в письме к Софье Ник<олаевне>, которое Ты, конечно, прочла. Но ей-то я не написал то, что Ты, читая, конечно, дополнила – это нерадение о просвещении Христовым светом моих родителей. Все ограничивается моей каждодневной молитвой: «Иже веси судьбами, Господи, просвети их светом святого Твоего крещения, дабы пред кончиною своею обрели надежду вечного спасения». Но такая молитва только начало дела, а продолжения далее у меня не было. Ты как-то спрашивала меня в письме, следует ли Тебе, не таясь, открыто говорить моим старикам о нашей вере. Если чувствуешь в себе хоть малую возможность к тому – делай это, Наташенька, и да поможет Тебе Бог. Возьми на себя не поднятое мною мое бремя. Господь облегчил Тебе это тем, что мои старики оба в Тебе души не чают, а мой отъезд еще больше сблизил вас.
Скучаю немножко о детях, п. ч. ни Ты, ни Вава давно не писали мне о них конкретно, с описанием какой-н<ибудь> сценки их бытия. Когда получу в письме такое описание или писаное под Сережину диктовку – точно дома побывал. Очень веселит меня, что Елочка — такое оживленное и жизнерадостное и приветливое существо. Дай ей Бог сохранить этот дар. Но откуда он у нее взялся? Обстоятельства ее рождения как будто не благоприятны были этому. Видно Господь дал ей веселую душеньку для утешения матери, да и отца, который радуется на нее издали. Надеюсь, что ближайшие письма, кот<орые> получу, расскажут мне, как прошел день Сережиных именин, а также про приезд М<арии> М<ихайловны> Скворцовой. Она должна была передать Тебе и Ваве письма, по письмецу Сереже и Маше, жестянку с образцами хлопка Сереже и 2 просфоры Тебе. Подумай – она уехала отсюда в канун Рождества Богородицы, а теперь вот уже скоро Казанская, а письменного известия о ее прибытии все нет. Как долго оборачиваются известия: не менее 1,5 мес. У меня скребет на сердце, когда подумаю, сколько за это время я послал Тебе писем недостаточно спокойных и мирных, которые м. б. нарушат Твой душевный мир и своим отражением в Твоих письмах вернутся ко мне еще раз смутить меня! Вот это трудная сторона переписки на таком расстоянии времени: как найти ту меру, чтобы письма были вполне открытыми и правдивыми, удовлетворяли потребности существенного общения и вместе с тем не вываливали другому все твое душевное сырье, кот<орое> потом приходится переваривать 1,5 мес<яца>?
В прошедшем письме я писал Тебе про смерть жены Коптарева, моего здешнего сослуживца и приятеля. Представь себе: сегодня привезли ему из города телеграмму о том, что жена жива, а то известие – чья-то злая и хулиганская выходка. Подумай, что бедняга пережил!
Вкладываю письмецо Сереже.
Крепко, крепко Тебя обнимаю, родная. Господь да не оставит хранить Тебя и детей заступничеством преподобного отца нашего Сергия.
Твой всей душою М.
P.S. Хочу повеселить Тебя одной мелочью моего быта. Я вспомнил о ней сейчас, снимая с примуса чайник для вечернего чаепития, и боюсь в другой раз забыть рассказать. Помнишь, как я, бывало, дома морщил нос и ворчал, когда ложка, тарелка или еда, казалось мне, чем-н<ибудь> пахнет ненадлежащим: фу, селедка! фу, керосин! Вот как приходится отучаться от такого привередничанья: примус стоит у меня на ящике, кот<орый> нутром своим служит мне буфетом. Там вся посуда – ложки, чашки, ножи и проч. С месяц назад, наливая в примус керосин и второпях не сняв его для этого с буфета, я обильно полил последний, т. ч. керосин хорошенько пропитал верхнюю доску и протек на следующую полку. Запах прочно держится до сего дня. И что бы я ни ел и ни пил, от ножа ли, от ложки или тарелки – все неизбежно сопровождается керосинным благоуханием. И ничего: нос смиряется, а ворчать не на кого.
Рассказал я это, чтобы Ты потешилась надо мной – надеюсь без злорадства.
Еще раз целую.
Авторская пунктуация и орфография сохранены.
2 февраля 2017 года состоится презентация двухтомника переписки священника Михаила Шика и Наталии Дмитриевны Шаховской-Шик в Доме русского зарубежья им. А.И. Солженицына (Москва).
