В Церковь надо иметь такую же веру, как в Бога

«После осознания пути отцов-подвижников два основных чувства возникают по отношению к современному нам положению христианства и Церкви. Первое — это то, что наше время есть время их великого духовного оскудения, несмотря на все теории духовного благоденствия и даже расцвета и вопреки всем экуменическим иллюзиям лютеранства. И второе — то, что, только возвращаясь на дорогу Отцов — дорогу веры и любви, подвига и благодати, постоянного искания и вкушения благодати Царства Божия — можно познать, что Церковь Христова и сейчас, в это страшное время иссякания христианства в истории, по-прежнему живет и действует в современных святых. “Богом присуждено, чтоб из рода в род не прекращалось уготовление Духом Святым пророков Его и друзей для благоустроения Церкви Его”¹».

«Церковь воспринималась большинством причисленных к ней как золотая риза на чем-то очень древнем и, очевидно, достойном уважения, но в то же время без этой ризы и непонятном, и холодном, и даже немыслимом. И нас очень устраивало, что наше причисление к Церкви так дешево нам духовно обходится. Так было до начала новой эпохи в Церкви и истории, когда мы увидели иконы без риз. Из-под золота и железа засияли древние краски, и церковному сердцу забрезжила заря первохристианства — “теплая заря покаяния”, как говорится в одной молитве, заря подвига и благодати, веры и любви, узкого, и страшного, и вожделенного Христова пути. Началась новая и, может быть, последняя эпоха церковной истории, которая все больше будет походить на первую».

«До познания Бога человек доходит собственными слезами. Не то же ли самое в отношении Церкви? В Церковь надо иметь такую же веру, как в Бога. Это означает, что свое отношение к Церкви мы должны направить в ту же сверхрассудочную, таинственную и духовно достовернейшую область благодати, в которой совершаются и наши отношения к Богу. Ведь и вера в Церковь есть вера именно в святую Церковь, в непостижимое чудо ее благодатного бытия.

Верить в Церковь — значит верить в ее благодатность, верить, собственно, не в людей, ею руководящих, а в благодать Божию, через этих людей или помимо этих людей ее непостижимо сохраняющую».

«“Дух Церкви — это благодать Святого Духа, невидимо и таинственно действующая”². Святая Церковь есть единство и радость в Боге облагодатствованных Им людей. Она есть вселенская дружба учеников Христовых. “Вы друзья Мои” — было сказано в ночь основания Церкви. Ночью была основана Церковь, на пороге страданий, и долгая светозарная ночь — ее благодатный исторический путь. Человеку нет большей радости в пустыне пути, как увидеть, что он не один, что кругом, как после Двенадцати Евангелий в Великий четверг, идут со свечами люди. Это и есть Церковь, — пустыня пути открывается Церковью».

«Церковь есть Христос в спасаемом Им человечестве, не призрачный или иносказательный или только в учении, а в полной достоверности непостижимого и потрясающего факта. Вот почему путь к Церкви, как сказал один мыслитель, “возможен только для тех, в ком сильная любовь к личности Иисуса Христа. Без такой любви... путь к Церкви невозможен, ибо Церковь есть личность Христа... Суть принадлежности к Церкви Христовой есть любовь к личности Христа. Видимая Церковь это Тело Христа. Дух Церкви есть жизнь Христа в Церкви”³.

“Верные”, то есть верующие, должны стать частицами “Владычнего и Божественного Тела” — вот то великое дело Христово, которое все еще совершается на земле!»

«Церковь Христова есть не только Церковь Пятидесятницы, но и Церковь великой человеческой скорби в пустыне истории».

«По одному “православному исповеданию” нельзя установить принадлежность к Церкви. Вот почему для каждого так важно осознать, что является предметом веры в Церковь: неизменная ли ее благодать или меняющиеся люди.

Спасает и утверждает в Церкви не вообще вера, а святая вера, или вера, действующая любовью. Именно святую веру или даже “святейшую” (“назидая себя на святейшей вере вашей... сохраняйте себя в любви” — Иуд. 1, 20-21) имеет в виду апостол, говоря о “хранящих таинство веры в чистой совести” (1 Тим. 3, 9). Спасается человек благодатью Божией, даваемой только за веру в Бога, то есть даром, по милости Божией, но хранится эта благодать, это “таинство веры” в сосуде чистой совести человека, в его подвиге любви. Потому и неразрывна вера от исполнения заповедей, что это есть неразрывность веры и любви. Не о заслугах христианин думает, а о том, чтобы идти в любви по следам своего Господа, и заповеди — вехи на этом пути. Вот почему “Кто имеет любовь, тот далек от всякого греха”⁴.

И наоборот: “Чем больше грехов, тем меньше любви”⁵, а чем меньше любви, тем меньше и веры».

«Есть вера, и есть видимость веры. Вот почему апостол сказал такие, казалось бы, удивительные для находящихся в Церкви слова: “Испытывайте самих себя, в вере ли вы? самих себя исследывайте” (2 Кор. 13, 5). В вере ли мы? В Церкви ли мы?

Вся нераскаянная греховность есть удаление от Церкви, и, чем тяжелее нераскаянный грех, тем все дальше мы от нее уходим. “Бесстрашная”, то есть нераскаянная, жизнь во грехе приравнивается Отцами к ереси мысли. Задолго до Владимира Соловьева они сказали, что можно не только мыслить еретически, но и жить еретически — и то, и другое отлучает от Церкви».

«Все же темное, что мы видим внутри исторических церковных стен, так же относится к новозаветной Церкви, как ветхозаветное фарисейство — к Церкви святых пророков и праотцев.

И для той и для другой Церкви суд Божий судил единый путь внешнего смешения с людьми, “украшающими внешность свою”, все то же поле пшеницы и плевел.

Может быть, потому, что именно при этом смешении до краев наполняется чаша церковной Голгофы: видеть “руку предающего на трапезе” и при этом сохранять и мужество веры, и, что еще удивительнее, непобедимость любви — вот где истинная Тайная вечеря Церкви!»

«Святая Церковь неделима: она вместе и невидима и видима. В учении, законоположениях, иерархии и таинствах обнаруживается ее невидимая святость. Но если эта невидимая святость теряется, тогда остается только со страхом вспоминать слова Евангелия: “Се, оставляется вам дом ваш пуст”. Пустой дом может сохранять свою археологическую ценность, но это уже не Тело Христово».

«Церковь и на Востоке, и на Западе находится в вековой болезни нравственного упадка и духовного оскудения, постепенно, как ржавчина, съедающей всю силу ее вероучения, но и там, и здесь боятся это признать. Лучше сгореть в горящем доме, чем признать, что он горит: “Ведь так можно потерять престиж”, тот самый, который уже давно потерян в веках. Святые не боялись, так как думали не о престиже, а о том, чтобы через их обличения и предостережения, мольбы и пророчества все большее число людей переходило из “внешнего двора храма, отданного язычникам”, в “храм Божий и жертвенник” — в Церковь верных, несущих подвиг веры и любви, “хранящих таинство веры в чистой совести” (1 Тим. 3, 9). В свете этого же отрыва веры от любви, или от подвига жизни, надо смотреть и на факт разделения Церквей».

«Мера святых для нас недостижима и для нас необязательна (если можно без страха выговорить, что “их любовь нам необязательна”), но учение их о подвиге очищения и о стяжании благодати Святого Духа обязательно для всех и каждого как общий путь благодатной веры, как жизненное утверждение истины об осуществлении невидимой чистоты или святости в явной и видимой Церкви».

«Слово Божие говорит, что нравственной непогрешимости нет не только в первосвященниках Церкви, но и вообще в Церкви. Нравственной непогрешимости нет, но есть непрекращаемая через все века святость ее святого “остатка”. В святости всегда пребывает какое-то большее или меньшее количество людей, составляющих в истории святую Вселенскую Церковь».

«Святость есть такое состояние человека, когда его грехи не могут задержать его устремленности к Богу. Грехи разбойника на кресте не смогли задержать его устремленности к Богу, и стал первым безымянным святым новозаветной Церкви. Устремленность к Богу есть то “дерзновение и упование веры”, привлекающее благодать Божию, которое апостолом поставлено условием нашей жизни в Доме Божием — в Церкви.

Устремленность к Богу есть движение любви к Нему, в подвиге исполнения заповедей себя доказующей. У святых этот подвиг любви был иногда десятки лет, у разбойника на кресте — несколько часов, но всегда и везде это будет движение любви, принятой Богом».

«Ощущение обретаемой благодати, по учению отцов, не всегда есть ощущение радости или утешения, но всегда оно есть ощущение смирения и Христова пути. Блаженны нищие духом, ибо их есть Церковь! Даже когда благодать промыслительно отступает для обучения, испытания и исправления души и человек, ощущая величайшую горечь ее утраты, чувствует себя как на кресте, — даже и тогда, учат Отцы, она около него и с ним и он в Церкви. Только нераскаянность греха, то есть его самодовольство, оскорбляет Святого Духа Божия, и Он отходит от нас, и мы лишаемся Церкви. Поэтому покаяние и смирение есть постоянный путь к причастию благодатного Царства Церкви и на него призываются все христиане».

«Человек в его святости — скиния Божия, “храм Бога живого” (2 Кор. 6, 16) — церковь! Вот почему преподобный Нил Синайский говорил, что “сердце для каждого из нас есть домашняя церковь”⁶ или, по выражению священника Павла Флоренского, “херувимская сердцевина нашей души”⁷.

Но у всех христиан есть еще один великий “образец” Церкви — Дева и Матерь Божия.

Она, Пречистая, вмещает в себе весь образ Церкви, в то время как все другие святые и верные только устремляются к нему. Вот почему в первохристианстве сами имена Церкви и Богоматери были как бы взаимозаменяемы. Вот что пишет учитель Церкви начала III века Климент Александрийский: “Едина Мать Дева. Любезно мне так называть Церковь...она вместе и Дева и Мать, непорочна как дева, любвеобильна как мать”⁸.

Все наше богослужение полно обращений к Богоматери как к непорочному Храму, как к Церкви Бога живого. К этому образу совершеннейшего человеческого бытия устремлен путь и всех христиан. Ведь всем христианам сказано: “Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа” (1 Кор. 6, 19)».

«Могут быть два вида непонимания слова “святость”.

Первый вид непонимания выражается в том, что люди боятся этого слова как выражающего состояние, по их мнению, им недостижимое, чуждое и высокомерное.

…

Благодать дается за веру, то есть даром, по милости, — где же основание для гордости?

Скорее наоборот: наше ложное смирение только прикрывает наше самодовольство и нежелание идти на подвиг веры для стяжания благодати. Тут все дело в собственном холоде греха и отсутствии жажды Бога, которая только и может устремить человека к Нему».

«Люди второго вида непонимания, наоборот, можно сказать, домогаются святости, не зная подвига смирения, неразрывно связанного с нею. Если люди первого вида непонимания не знают о благодати, то люди второго вида не знают истинного подвига. И в том и в другом случае нарушается единство. При втором виде непонимания Церкви люди обычно уходят в раскол или секты».

«Искренность смирения есть живая правда забвения себя в любви к Богу и людям. Чистота, себя не замечающая или себя в любви забывающая, и есть святость.

Учение о смирении есть основа всего христианства и тем самым христианского подвига, так как оно есть “предтеча любви” и только оно вводит в царство благодати. Поэтому в гордости всякого отщепенства от Церкви не может быть и “доброго” апостольского подвига, хотя могут быть “великие посты” и “телесное воздержание”».

«Среди толпы распинателей на Голгофе только несколько человек составляли Церковь верных: Богоматерь, апостол Церкви Иоанн и две мироносицы. Такою и является, такою и познается Церковь во все времена истории — много ли святых будет в ее лоне или мало. Ибо она есть Церковь стояния у Креста.

И в этом стоянии ее — и непобедимость, и великий покой. “Се, Я с вами во все дни до скончания века. Аминь”».