«Он однозначно был против всего, что "псевдо" в церкви и мире»
Сегодня мы вспоминаем протопресвитера Александра Шмемана (1921-1983) – церковного деятеля, богослова, проповедника.
Он родился в Ревеле и до 1928 г. жил с родителями в Эстонии, затем год в Белграде, а с 1929 г. – в Париже. Среднее образование он получил там же – сначала в русском кадетском корпусе, затем во французском лицее Carnot (закончил в 1939 г.). Принимал участие в работе Англо-Русского Содружества св. Албания и прп. Сергия, а также Русского студенческого христианского движения (РСХД). В 1940-1945 гг. учился в парижском Богословском институте, был оставлен при кафедре церковной истории, был учеником А.В. Карташева. В 1946 г. рукоположен во священники.
В 1951 г. с женой и тремя детьми переселился в Нью-Йорк, приняв приглашение Свято-Владимирской семинарии. В 1959 г. защитил в Париже докторскую диссертацию по литургическому богословию. С 1962 г. – декан Свято-Владимирской Семинарии. Почетный доктор ряда университетов, член Митрополичьего совета, неустанный проповедник по приходам, его голос нередко звучал по радио в передачах для России.
Находился в юрисдикции Северо-Американской митрополии, сыграл значительную роль в признании её автокефалии Русской православной церковью, что привело к преобразованию митрополии в 1970 г. в Православную церковь в Америке.
В день памяти протопресв. Александра Шмемана мы публикуем доклад о его понимании миссии церкви, сделанный на конференции «Наследие о. Александра Шмемана» (2008 г.). Автор доклада – духовный попечитель Преображенского братства, ректор СФИ профессор священник Георгий Кочетков. Важным свидетельством для нас являются слова Юлиании Шмеман, вдовы о. Александра, поблагодарившей о. Георгия Кочеткова после его выступления. По ее словам, доклад глубоко и точно отразил мысли и переживания о. Александра…
Миссия церкви в современном мире
Прошло 25 лет после смерти о. Александра Шмемана, а споры о нём и его наследии не умолкают. Духовная борьба продолжается. Мы постоянно видим, что о. Александр то отступает, теснимый духовными оппонентами, то наступает и побеждает. Он остается для многих «знамением пререкаемым», каким остается в православном мире и всё наследие русского религиозно-философского возрождения, а в конечном счете каким всегда был и остается в мире наш Господь.
Ныне, особенно после выхода замечательных «Дневников», отразивших главное в последнее десятилетие жизни о. Александра и, к счастью, во многом скорректировавших наши представления о его наследии, мы можем засвидетельствовать, что о. Александр Шмеман - не популяризатор церковной традиции, тем более не какой-то её реформатор, а настоящий вдохновитель церкви, подлинный православный миссионер, «свидетель верный» - верный Богу и ближнему, Божьему миру и самой церкви. Он тот, кто сам брал и призывал других брать на себя ответственность за церковь, за мир, за каждого человека в нём.
Тема миссии Церкви в современном мире не только остаётся одной из основных тем, которые беспокоят церковных людей, она звучит всё громче и становится всё более актуальной. Осмелюсь утверждать, что эта тема была главной темой жизни о. Александра, наряду с темой евхаристического возрождения православной церкви, притом, что одна другую прямо обуславливала.
Это уже звучит тем парадоксом, который сразу вводит нас в проблематику жизни и мысли о. Александра. Как известно, он видел Церковь как действительно, хотя и таинственно и таинственно присутствующую и служащую «в мире», ибо она призвана жить и быть «не от мира», что для него неизменно связывалось с евхаристией или даже с беззвучной мессой.
Это был фундаментальный, изначальный его опыт, от которого он не отказывался никогда. Он сам писал об этом в «Дневниках» 10 декабря 1973 года: «Христианский Запад: это для меня часть моего детства и юности, когда я жил «двойной» жизнью: с одной стороны - очень светской и очень русской, то есть эмигрантской, а с другой – потаённой, религиозной. Я иногда думаю, что именно этот контраст - между шумной, базарной, пролетарской rue Legendre и этой, всегда одинаковой, вроде как бы неподвижной мессой (пятно света в темной церкви), один шаг – и ты в совсем другом мире, – что этот контраст изнутри определил мой «религиозный опыт», ту интуицию, что, в сущности, уже никогда меня не оставляла, – сосуществования двух разнородных миров, «присутствия» в этом мире чего-то совершенно, абсолютно иного, но чем потом всё так или иначе светится, к чему всё так или иначе относится, Церкви как Царства Божия «среди» и «внутри» нас. Rue Legendre не становилась от этого – и в этом всё дело, всё мое внутреннее отталкивание от чистого спиритуализма – ненужной, враждебной, несуществующей. Напротив – говоря очень приблизительно, – она приобретала как бы новый шарм, но понятный, очевидный только мне, знавшему её «отнесенность» к этой fete a l'ecart (праздник на стороне, отдельно), к этому «присутствию», являемому в мессе. Мне всё делалось страшно интересным: каждая витрина, лицо каждого встречного, конкретность вот этой минуты, этого соотношения погоды, улицы, домов, людей. И это осталось навсегда: невероятно сильное ощущение жизни в ее телесности, воплощенности, реальности, неповторимой единичности каждой минуты и соотношения внутри неё всего. А вместе с тем интерес этот всегда был укоренен как раз и только в отнесенности всего этого к тому, о чём не столько свидетельствовала или напоминала беззвучная месса, а чего она сама была присутствием, явлением, радостью. Но что такое, в чём эта «отнесенность»? Мне кажется, что именно этого я никак не могу объяснить и определить, хотя, в сущности, только об этом всю жизнь говорю и пишу (литургическое богословие). Это никак не «идея»: [это] отталкивание от «идей», всё растущее убеждение, что ими христианства не выразишь. Не идея «христианского мира», «христианского общества», «христианского брака» и т.д. «Отнесенность» – это связь, но не «идейная», а опытная. Это опыт мира и жизни буквально в свете Царствия Божия, являемого, однако, при посредстве всего того, что составляет мир: красок, звуков, движения, времени, пространства, то есть именно конкретности, а не отвлеченности. И когда этот свет, который только в душе, только внутри нас, падает на мир и на жизнь, то им уже все озарено, и сам мир для души становится радостным знаком, символом, ожиданием» (с. 51-52).
Интересно, что именно такая чистая и сильная вера в Церковь и в Божий мир приводила о. Александра к острому критическому взгляду на их современное состояние, а также к прямому выступлению против «экклезиолатрии» и, с другой стороны, против «идолопоклонства» перед этим миром. Он открыто и ярко писал об этом. Он видел опасность «экклезиолатрии» там, где церковь выявляла себя «без эсхатологического измерения», только как форма «жизни в себе» (см. ст. 1976 г. «Мир в свете православной мысли и опыта» в сб. «Церковь, мир, миссия». М., 1996. С. 91). И в той же статье он писал: «Есть лишь один сущностный грех, одна настоящая опасность. Это – грех и опасность идолопоклонства... соблазн абсолютизации и обожествления «мира сего» с его эфемерными ценностями, идеями и идеологиями, соблазн [непонимания] того, что мы, как народ Божий, не имеем здесь «постоянного града, но ищем будущего» (Евр 13:14)» (там же, с. 99).
Чтобы исполнить свое призвание, чтобы в полноте отвечать за мир, церковь, по мнению о. Александра, сама «должна вернуться к «единому на потребу» – к сущностно-эсхатологической природе её веры и её жизни» (там же). Только это может помочь миру исполнить его призвание как свою историческую и метаисторическую ответственность пред лицом Божьим. Поэтому крайне важно и необходимо изменение как мира, так и церкви, и главное – возвращение им того эсхатологического начала, которое во многом потеряно даже в таинствах, даже в евхаристии (см. там же, с. 96), в конечном счете, и в церкви, устроенной как организация, как «приход», и в мире с его псевдохаризматическим экстазом и псевдоэсхатологическим страхом перед всяким апокалипсисом, особенно в глобализирующемся мире, где позволено или всё, или ничего.
Этому возвращению эсхатологического начала в церковь и мир и соответствующему ему изменению церковь и мир, конечно, сопротивляются, несмотря на то, что они в своей основе – от Бога, Который и призвал их в Царство Небесное. О. Александр приводит множество тому свидетельств в своих «Дневниках». Он однозначно выступает против всего, что «псевдо» в церкви и мире, против всех подделок, против игры в благочестие и «болтовни о монашестве, иконах и духовности» (с. 575). Он противопоставляет приходскому принципу общинный, понимая общину как эсхатологическую реальность, как любовь, знание, исполнение всего во Христе, как возможность жить в свободе от идолов и в радости с благодарением (см. с. 633-635).
Для о. Александра все в Церкви имеет миссионерское значение и все в мире имеет значение для Церкви, которая указывает миру путь к Богу и в Царство Небесное. Для него миссионерское значение имеют, или должны иметь, и все таинства церкви, но и сам мир, прежде всего природный, но всё же в известной мере и социальный и культурный должен быть понят как таинство. Для него мир – всегда вызов для церкви, мир и в положительном, и в отрицательном своем значении, поэтому он помогает церкви определить, как ей надо жить в наше время, а как не надо. Но и Церковь – всегда вызов для мира, и в свою очередь она открывает миру, что для него сейчас хорошо, а что плохо.
Говоря об этом, нам нужно помнить всю сложность свойственной о. Александру Шмеману постановки проблемы современного свидетельства Церкви в мире. Он не только сильно сближает Церковь и мир, помня о том, что они всегда – Божий дар, но и не смешивает их, несмотря ни на какие проблемы их современного устройства и жизни, как не смешивает он, или старается не смешивать, особенно в последний период своей жизни, Церковь и церковь, а с другой стороны, – Церковь и Царство Небесное. Кроме того, он рассматривает саму эту задачу миссии Церкви в современном мире в трех аспектах: внутрицерковном, межконфессиональном и внешнецерковном.
Вникнем в эти аспекты темы немного подробнее.
О. Александр был уверен, что «христианство есть миссия» (прот. А. Шмеман. «За жизнь мира». Вильнюс, 1991. С. 98). Поэтому в первую очередь он должен был позаботиться о том, чтобы реальное состояние христианского мира, христианской церкви соответствовало этой задаче. Каким должно быть христианство? Что должно быть в нём самом, чтобы миру было, что слушать, было, что посмотреть, было, куда идти?
Отвечая на эти вопросы, о. Александр не говорит «о стратегии и тактике «завоевания мира» христианством» (там же, с. 100). Он убежден, что «все разговоры о миссии, а это значит, о Церкви и её отношении к миру, окажутся праздными... до тех пор, пока не примем мы, христиане, христианского откровения о мире. А это откровение, – по его мнению, – дано и дается нам... в литургии... Я отлично знаю, - продолжает он, – что за две тысячи лет смысл этой литургии часто затемнялся и сужался, теряя в сознании верующих свою отнесенность к миру, свою «эпифаническую» силу. Однако ни затемнения, ни сужения – не непоправимы, особенно в нашем православном литургическом предании, сохранившем в целости изначальную структуру свою и дух. Единственное настоящее горе наше – это разрыв между этим литургическим откровением мира, между богослужением и «богословием», т.е. попытками систематического определения и объяснения христианской веры. Но и это горе, повторяю, не непоправимо. Ибо пока совершает церковь свою «литургию», свое дело, пока ежедневно, и часто в полупустых храмах, возносит священник к небу смиренные дары хлеба и вина, возносит и приносит их... за весь мир, за все творения, и всё соединяет во Христе, Господе и Спасителе мира, всё относит к грядущему Царству, - совершается и исполняется в мире то свидетельство о мире, без которого нам решительно нечего возвестить ему и некуда [его] звать.
Ибо христианство – не система «идей» и, уж во всяком случае, не идеология. Оно есть опыт, и свидетельство об этом опыте, непрестанно подаваемом Церковью» (там же, с. 101-102).
Вот типичный текст о Александра Шмемана, говорящий о сущности христианской миссии, начинающейся изнутри церковной жизни. При этом он говорит о триедином откровении, дарованном нам Христом: для христиан мир понимается как мир Божий, первозданный, далее - как мир падший, лежащий во зле, подчинённый греху и смерти, и, наконец, мир возрождённый и спасённый Христом. Об этом и должна свидетельствовать миру Церковь. «И этот опыт, только он, составляет основу и двигатель миссии Церкви в мире» (там же, с. 101). Конечно, тут же о. Александр оговаривается, что внутри самого христианства этот опыт редуцировался, распался. «Мироотрицание и мироутверждение, апокалиптика и прогресс, духовность и рационализм, мистика и наука, всё это [в церкви] сосуществует во взаимном отрицании и обличениях...» (там же).
В других местах о. Александр не останавливается на одной лишь редукции современной христианской жизни и опыта восприятия ею мира. Оказывается, что это «единственное настоящее наше горе» не ограничивается и разрывом между lex orandi и lex credendi. Исходя из реального опыта своей жизни, о. Александр ощупью приходит также к третьему столпу церковного предания, на котором должен стоять союз обоих этих законов. Это - lex vivendi. Надо, чтобы то, что есть в церковной молитве, было не только в церковном учении, но главное, в самой экзистенциальной церковной жизни. Надо, чтобы евхаристия перестала быть некой самостоятельно существующей реальностью, чтобы тело Христово было на престоле, прежде всего, потому, что церковное собрание стало Христовым Телом, но не наоборот: «Христос здесь, потому что Его тело на престоле» (см. «Дневники», с. 67).
Дальше больше. По о. Александру, современному православию ещё надо преодолеть и «бабье» благочестие с его специфическим «умилением», «суеверием» и бескультурьем, с его стихией, язычеством и чувственностью; и гностический уклон, т.е. восточный эллинизм и западный интеллектуализм; и дуализм вместо здорового эсхатологизма; и национализм в его кровной (языческой) и якобинской (государственно-авторитарной, негативной) сущности.
Проблемы церковной жизни в конечном счете оказываются бесчисленными. О. Александр отмечает в церкви и «номинализм» (все эти «Антиохии» и «Александрии»), и литургический слепой консерватизм, культ «прошлого» и «внешнего» (бород, ряс, стиля), и апокалиптизм и ненависть к современному миру (а не к «миру сему»), и эмоционализм (см. там же, с. 547) и ложный историзм, предполагающий, что церковь как бы реализовала себя в полноте в определенный исторический период, и объективацию Духа, когда церковный институт заменяет собою основное в Церкви, и подмену веры идеологией с её неизбывным поиском врагов и ересей вместо самой церковной жизни, и одиночество и разобщенность христиан, церковных людей, особенно священнослужителей, и многое другое.
И все же о. Александр не впадает в уныние или отчаяние. Он твердо уверен, «что источник и начало христианского свидетельства и, следовательно, миссии – в восхождении Церкви во Христе в радость будущего века, в причастии её к полноте откровения Божьего. [И] только когда, повелением Церкви, мы возвращаемся из света и радости Христова присутствия - только тогда мир становится полем подлинного христианского делания... Только тогда, когда во тьме «мира сего» мы различаем, что Христос уже наполнил Собою всё, только тогда всё раскрывается нам [как] исполнение смысла... Христианин - это тот, кто, куда бы он ни направил свой взор, повсюду находит Христа и радуется. И эта радость преображает все его человеческие планы, решения, поступки, и всю его жизнь превращает в миссию: в возвращение мира Тому, Кто есть Жизнь мира» («За жизнь мира», с. 102-103).
При таком вселенском размахе невозможно было бы ожидать от о. Александра Шмемана узкого конфессионализма. В соединении усилий всех христиан, в едином свидетельстве о Христе - залог их сближения между собой. Для о. Александра важно, чтобы была и открытость, взаимодоверие между христианами и христианскими церквами, и в то же время укорененность в своей традиции. Это единение в деле свидетельства прямо влияет на результат миссии Церкви в современном мире.
Из сказанного вполне понятно, в каком смысле о. Александр утверждал, что «церковь – не «эгоцентричная», а именно миссионерская община, цель которой - спасение мира, а не от мира», что «церковь-таинство предстает в православном опыте и вероучении как залог церкви-миссии» (статья 1961 г. «Миссионерский императив» в сборнике «Церковь, мир, миссия», с. 250). Внешнецерковный аспект христианского свидетельства он описывает как антропо- или мироцентричный ответ человека на божественный дар, который дополняет внутрицерковный, теоцентрический его ответ. Здесь Церковь проявляет себя «как реальность, пребывающая в «мире сем», в его времени, пространстве и истории, с особой задачей, или миссией: «поступать так, как Он [Христос] поступал» (1Ин 2:6)» (там же).
Поэтому, по о. Александру, мир – «объект любви, попечения и действия» церкви. Т.е., конечно, церковь сперва должна отвергнуть «мир сей», всё падшее в мире, но потом она же должна принять мир как таинство (см. статью 1964 г. «Мир как таинство» в сборнике «Церковь, мир, миссия», с. 257), как переход к вечной Жизни. Церковь верит, что сущность «человеческого призвания в мире» – «принесение Богу жертвы хвалы и, тем самым, претворение мира в общение с Богом» («За жизнь мира», с. 87). Церковь верит, что существуют общие космические и эсхатологические аспекты жизни Церкви и мира и что Церковь и мир соединятся в эсхатологической реальности. Да, мир должен обратиться ко Христу и Церкви, но и Церковь, и всё, что в ней, должно включиться в «христианское уразумение мира и его призвания» (там же, с. 78). Только так можно будет «преодолеть «подрыв доверия» и сделать христианство (в первую очередь себя) символом [новой жизни], которым оно перестало быть» в этом мире. Для церкви мир - «не самоцель, а орудие освящения, приобщения и приведения человека к вечному Царству Божьему» («Мир в свете православной мысли и опыта», с. 91). По мысли о. Александра, «функция Церкви в мире определяется тем, чтобы раскрывать его eschaton, возвещать Царство Божье как последнюю цель и, таким образом, относить к нему всю жизнь человека и мира». Отсюда следует, что «Церковь - не агентство по разрешению бесконечных проблем, захлёстывающих мир...» (там же, с. 99).
Согласно взгляду и опыту о. Александра Шмемана, не только социальный и культурный, но и просто природный мир, космос – «это Божий дар нам: он существует не только для себя, но и для того, чтобы преобразиться, стать жизнью и вернуться к Богу человеческим приношением и даром» («Мир как таинство», с. 261).
Итак, по о. Александру, «именно миссия дает полное звучание человеческому ответу в Церкви, делая нас истинными соработниками Христа в Его деле» («Миссионерский императив», с. 251). Но, по убеждению о. Александра, «живем мы в эпоху глубочайшего кризиса миссии, если не распада её» («За жизнь мира», с. 98-99). Этот вывод он делает не просто эмоционально. Он пытается его обосновать и пишет: «Каковы бы ни были успехи христианской миссии в прошлом: крещение целых народов, создание великой христианской культуры, озарение человеческой жизни идеалом святости, сегодня мы должны честно признать двойную неудачу, двойное поражение: с одной стороны, церковь не сумела одержать никакой существенной победы над другими мировыми религиями, явить им и донести до них Христа. А с другой, ей не удалось преодолеть хоть сколько-нибудь ощутимым образом победного распространения секуляризма внутри нашей, совсем еще недавно называвшей себя христианской, культуры» (там же).
По мнению о. Александра, это значит, что христианство превратилось просто в одну из мировых религий, «и давно прошли те времена, когда оно считало их обреченными на исчезновение перед лицом самоочевидного превосходства христианской веры. Религии эти не только не исчезли, но, напротив, обнаруживают замечательную жизнеспособность и с огромным успехом миссионерствуют внутри самого христианского мира» (там же). «Секуляризм» же вредит христианству тем, что вносит разделение в само христианство, в саму церковь. По словам о. Александра, «здесь яростное отвержение его консерваторами всех оттенков, – а мы бы сейчас сказали: фундаменталистами, или, по-булгаковски, ортодоксистами, - сталкивается с восторженным и безоговорочным принятием его богословами, интеллектуалами, иерархией и т.д. [т.е. модернистами всех оттенков], с призывом к христианам радикально пересмотреть своё "свидетельство"» (там же).
Все эти замечания и выкладки о. Александра до сих пор звучат очень современно. Это не случайно. Ведь о. Александр Шмеман был не только теоретиком, но и реальным, конкретным практиком церковного возрождения во второй половине ХХ века. В этом, наверное, и заключается самое важное для нас в его наследии. Он хорошо понимал, что сейчас церкви уже «не до жиру», и поэтому её задача – это внутренняя и внешняя миссия, способная влиять на судьбу современного мира.
В заключение отметим, что о. Александр прошел большой путь. Если, скажем, в 60-е годы ему ещё более всего было важно «что на престоле», то в последнее десятилетие его жизни ещё важнее для него стало то, «что в храме». Это было не просто углублением его евхаристической экклезиологии, это был серьезный шаг к незаметно стоящей за ней экклезиологии общинно-братской, не просто мистериальной, но более персоналистской, экзистенциальной и мистической. Это был шаг к великим учителям - Николаю Бердяеву и о. Сергию Булгакову. Однако пришел он к этим выводам уже не от избыточного богатства духа и смысла, а от горести и печали. Впрочем, мы здесь должны констатировать, что не только последнее, но и первое ещё не вполне усвоено церковью и в церкви.
По-прежнему в наше время стоит задача собирания церкви, поиска всего живого в ней. Мало говорить правильные вещи, кто-то должен ими и жить, их воплощать. Церковь сама не соберётся, значит, надо вновь вспомнить слова Христа: «Кто не собирает со Мной, тот расточает» (Мф 12:30).
«Мир сей» не желает отступать. Он одержал в борьбе с церковью много побед и сейчас проник уже не только в богословие и в богослужение, но и в саму жизнь церкви, заразив её разными «ересями жизни», о чем так много писал еще Бердяев. Это, в первую очередь, касается всё той же проблемы модернизма (секуляризма, обновленчества) и традиционализма (фундаментализма, изоляционизма и филетизма): границы церкви то неимоверно сужаются, то расширяются, чуть ли не до полного их исчезновения. Этот раскол укрепляется, в церкви становится еще больше подделок и всего, что только «псевдо». На Западе главная опасность идет от первой тенденции, а на Востоке, в традиционных православных странах, – от второй.
Кроме того, к нашему времени выяснилось, что любая старая церковная традиция ограничена, даже если это касается догматики или канонических принципов молитвы и церковной жизни. Церковная традиция должна быть всегда живой и растущей, чего в жизни часто нет. С другой стороны, мы видим, что в настоящее время «мир сей» все больше отходит от Бога и Церкви. Отсюда проблема роста в христианских странах религиозной индифферентности или радикализма, в том числе мусульманского, отсюда же проблема христианского отношения к женскому священству, к гомосексуализму, проблемы биоэтики и даже проблемы устройства Европы и глобального мира.
Сейчас, когда со смертью о. Александра Шмемана и о. Иоанна Мейендорфа по сути завершилась великая эпоха русского религиозно-философского возрождения и столь же великая эпоха новых мучеников и исповедников, надо помнить, что церковное возрождение и обновление, которого так ждал о. Александр и для которого он так много сделал и делает, не произойдет, если церковь, весь народ Божий, не будет решать поднятых в течение всего ХХ века внутрицерковных проблем. Здесь стоит некий водораздел: или церковь вновь обретет себя, свой голос, своё приобщение к полноте богочеловечества, или она превратится в секту, т.е. или она обретет миссионерскую открытость миру и всем людям, как и вообще всему, что дает ей ныне Бог, или она этого не сделает и тогда обретёт закрытость и мертвое бездвижничество, увеличит в себе и вокруг себя страх, недоверие, споры, ссоры и расколы, найдёт для себя опору лишь в силе государства и будет ещё более упорно отрицать любовь и свободу в себе, в человеке и в мире.
Церковь не может и не должна жить только прошлым или только будущим. Жить полнотой настоящей жизни учит нас подлинная церковная традиция и такие её свидетели, как протопресвитер Александр Шмеман.
