«Наш Пегас семижилен и многокрылат…»

Где он только не учился – в Одесской мореходке, в Военном институте иностранных языков, на филфаке МГУ. Где только не жил, не трудился – в Карелии, Сибири, Грузии, Москве, селе Никола Костромской области, в Кологриве, на Соловках.

24 апреля Свято-Филипповское малое православное братство провело поэтический вечер памяти Владимира Леоновича (1933-2014), для названия выбрав строку из его стихотворения – «Кабы дали три жизни да мне одному». Вечер начался с видеозаписи песни в исполнении автора:

Кабы дали три жизни да мне одному,
я извёл бы одну на тюрьму Соловки,
на тюрьму Соловки, на тюрьму Колыму,
твоему разуменью, дитя, вопреки.
По глухим деревням Костромской стороны
исходил бы другую, ХОЗЯИН И ГОСТЬ,
на студёной заре ранней-ранней весны
в сельниках мне так жарко, так чутко спалось!
Ну а третью отдал бы чёрно-белым горам,
и друзья бы меня величали: Ладо…
Сколько раз бы я жил, столько раз умирал,
ну а как умирал, не видал бы никто.
Я бы так умирал, как заря ввечеру,
уходил-пропадал, как больное зверьё…
Только раз я живу, только раз я умру,
а потом я воскресну во Имя Твоё.

Три главные темы видит сам Владимир Леонович в своей жизни и в своей поэзии: Соловки (ГУЛАГ), Костромская сторона (разоренная русская деревня) и Грузия (ее лучших, самых свободных и самых талантливых поэтов он вдохновенно переводил).

Соловки-ГУЛАГ

За год с небольшим до смерти Владимир Николаевич был участником конференции «Равнина русская: опыт духовного сопротивления», организованной Преображенским братством в 2013 году. «Я этой темой пятьдесят лет занимаюсь», – сказал он нам тогда. В числе плодов этой его деятельности – составленный совместно с Виталием Шенталинским сборник «За что? Проза. Поэзия. Документы» (1999). В основном книга состоит из никогда прежде не публиковавшихся произведений авторов, чьи судьбы определил ГУЛАГ, – расстрелянных, отправленных в лагеря и ссылки, а если и выживших, то не имевших шансов на публикацию. В 90-е годы состоялось это как бы явление из небытия затонувшей Атлантиды – никому не известной русской литературы ХХ века. Георгий Демидов, Анна Баркова, Елена Владимирова, Нина Гаген-Торн и многие другие нашли своего читателя. «Литература сия … есть Литература Героическая. Со дна колодцев и шахт её авторам видны были вещи, какие могут только сниться мученикам пера в ихних творческих домах», – не без иронии по отношению к благополучным и самодостаточным членам писательской братии писал Владимир Леонович в предисловии к сборнику [1].

Мы слушаем аудиозапись – голос В. Леоновича, его выступление на «Равнине Русской».

Стихотворение «Соловецкие острова» – о том, что никто сегодня не имеет права заявлять о своей непричастности к страшному времени террора:

СВЯТЫЕ ВОРОТА

Олегу Васильевичу Волкову

Соловецкие острова.
Человеческие слова
не слышны.
Не нужны…
Устюжанским узором лёд
обметал полотно ворот.
То куржак, то слёзный накрап
оставлял, проходя, этап.
Вот они - на душе душа.
Вот и всё, что нам надышал
и коростой оставил тут
соловецкий работный люд.
Тяжела ржавь-руда,
как тяжёлый шаг.
То-то рвёт провода
голубой куржак.
Соловецкие острова.
Человеческие слова
не слышны.
Не нужны.
Кто из нас - без вины?
В те ворота - как в ад:
виноват.
Виноват.

После трагедии войны и Холокоста человечество задалось вопросом: Возможны ли литература, искусство – после Освенцима? «Освенцим без печей» – так назвал ГУЛАГ Георгий Демидов. Владимир Леонович пишет [2]: «Из колымских распадов донесется потом резкий голос Шаламова:

– Я бы плюнул в красоту…
Да, в ту, которая великолепничает, когда в одном с нею времени стреляют, гноят, скармливают заживо крысам и вшам».

Насколько правдивее тогда молчание. Кто был на Соловках, говорят, поражается невероятной тамошней тишине.

* * *

В. Курбатову

Не поддался на переков
главный колокол Соловков.
Через пару конвойных миль
он шпангоуты проломил
и ушёл, утопив конвой,
и повис над морской травой,
и висит, не дойдя до дна,
соловецкая тишина
от него
одного.

«Порог чувствительности нашей достиг уровня бесчувственности… Кроме сознания нашего положения, пусть самого печального, нет у нас другой силы. Году в 1927, еще до ареста, но в предвидении его, Павел Флоренский говорил о знании и незнании: "Конечно, не знать – большая вина, но не желать знать – преступление". Огромная часть непостижимого народа нашего пребывает в состоянии преступления… Что ж, тем больше личной ответственности на тех, кто желает знать и знает» [3].

Стихи Владимира Леоновича нелегко читать и слушать. Не только потому, что их образность не всегда без усилий поддается расшифровке. Он пишет о вещах тяжелых и больных. Его музе чуждо – воспользуюсь его же выражением – «бодрое поросячество соцреализма». Тут он, конечно, идет вразрез со своим временем. Тогда «ненавистными оказались не только страдание, массово воспроизводимое властью, но и сострадание, сочувствие несчастному человеку, житейская выручка, милосердие. Боровшиеся с «темными сторонами» жизни возбуждали в каждом человеке, в каждом «здоровом коллективе» кромешные инстинкты пещерной ненависти, групповой расправы» [4].

Смакованием зла и тьмы Владимир Леонович не занимается. У зла «глубина плевая», в силу «той малой содержательности и примитивности побуждений, коими зло вызвано», утверждает он. А уж он-то знаком, по своей работе с рукописями репрессированных писателей, с погубленными и исковерканными ГУЛАГом судьбами и душами. Поэтому «необходимо на первый план выдвинется каждое тайное доброе побужденье. Каждое лицо. Каждый поступок порядочного человека – в тех сказочно-диких условиях, становящихся постепенно задником и фоном» [5].

Годы советских репрессий оставили недобрый след в душах – укоренившееся отношение к человеку как к расходному материалу, не имеющему никакой ценности в сравнении с территорией, государством. Противовесом этому звучат слова поэта: «Нашей целью было выявить личные душевные усилия каждого автора этой книги – усилия к Свободе, к Добру, к Мысли, к Прекрасному. Ко всему тому, чего их посмели лишить на годы, навсегда… Известные пасхальные стихи Бориса Пастернака кончаются так: "Смерть можно будет побороть \ усильем воскресенья". Таким образом, и наши скромные желания не имели в виду собрать по горсточке праха – но слить запечатленные на бумаге страстные, отчаянные, порой неистовые усилия остаться жить, сказать свое, послужить примером и уроком» [6].

Этот пример, этот урок необходимы нам сегодня.

«Костромская сторона»

То есть русская глубинка, русская деревня – вторая важнейшая тема творчества и судьбы Владимира Леоновича. Автора не назовешь очередным певцом полей и березок. У него свое видение русской деревни и свой голос, хотя и продолжающий в определенной мере традицию, например, Н. Некрасова, Н. Рубцова, В. Распутина, В. Белова. Москвич-интеллигент, к тому же совершенно подорвавший в юности здоровье во время службы в армии, он в полной мере приобщился к крестьянскому труду, «не велев себе чувствовать себя инвалидом». Научился складывать печи, крыть крыши, ставить избы, косить и делать многое, многое другое, называя себя «крестьянином последнего призыва»…

Но деревня далека от идиллии. Она разорена десятилетиями террора и голода, раскулачиванием и ГУЛАГом. «Крестьянская жизнь разорена. Если сушат верховое болото, то река мелеет и свой исток теряет, исток у неё отодвигается куда-то к устью. Если нет земледельца, любящего землю, то скудеет культура в самом корне своём. Россия – страна, которая всегда питалась чистыми соками верховых болот, чистыми соками народной культуры. Это общая мысль. Но эту общую мысль я выходил ногами, выработал руками и седьмым потом, который застилает уже глаза. Деревня пропадает, остаётся там несколько старух – нет мужиков, мужики в городе», – говорит он в интервью 1996 года костромскому журналисту Владимиру Сморчкову [7].

И на это Владимир Леонович отвечает и словом, и поступком – строит дом в почти обезлюдевшей деревне, потому что «чувствовал, что, пока живы мои старухи и старики, я должен там жить и делать то, что они уже не могли» [8], и пишет стихи.

… Зачем я привязался
к тяжёлым, погибающим местам?
Три человека там ещё зимуют,
два дыма по утрам стоят высоко
над яркими карельскими снегами,
два огонька горят в потёмках ранних.
Зачем я – на погосте – дом поставил?
Не знаю... Руки знали. Вот и дом.
Вот печь – да русская! – Так я писал поэму,
как эту печку складывал – чтоб тяга...
Вот озеро в окне – и волны света
скользят по потолку... Зачем, зачем?
Затем!
Не спрашивай, а дело делай,
как первоклеточка всего Творенья
в какой-нибудь начальной преисподней...
При всём при том
меня гнетёт – несделанное дело,
преследует – несказанное слово.
Я чувствую огромную усталость
от жизни – той, непрожитой! – и смерть
приму от нарастающего долга.

Кроме дома, Владимир Леонович ставит себе при жизни памятник и даже отнюдь не один, хотя и в традиции Горация и Пушкина:

ПАМЯТНИК

Себе по праву и по нраву,
как повелось от римлян, сам
воздвиг я памятник на славу –
охлопал стог и очесал.
На памятнике разумею
коровье слово обо мне:
«Он был поэт, не гнул он шею
в рабовладельческой стране.
Когда что делать, знал и делал,
брал в руки вилы и топор,
в страду отечества не бегал
за недосугом за бугор».

Два года провел поэт в с. Никола Вохминского района Костромской области, где он стал учителем словесности местной школы. Воспоминаниями его ученика Николая Герасимова, опубликованными в Альманахе памяти Леоновича, поделилась с нами член Свято-Филипповского братства Наталья Иванова. «Каждому человеку хотелось бы встретить на своем пути человека, учителя, который помог бы определиться с трудными вопросами бытия, – сказала Наталья. – Таким человеком для многих ребят из этой школы оказался учитель русского языка и литературы Владимир Николаевич Леонович». Удивительны и школьные характеристики, написанные ученикам классным руководителем Владимиром Николаевичем. Для каждого, даже явно не самого успешного ученика, у него находятся добрые слова, он верит в каждого.

Большим подарком для участников вечера явилось выступление Сергея Ананьевича Яковлева, многолетнего друга поэта, прозаика, литературного критика и издателя, сотрудника Русского ПЕН-центра, стараниями которого увидел свет Альманах памяти Леоновича. Он рассказал о встрече поэта с проживавшим в ссылке в Костроме литературным критиком Игорем Дедковым. Встреча эта оказалась судьбоносной. Игорь Дедков стал для Леоновича «главным собеседником жизни», его другом и наставником: он вел с ним многолетнюю переписку (Яковлев опубликовал этот материал в Альманахе памяти Леоновича «Письма из России», 2015), был примером личного, морального сопротивления в годы, когда всякое сопротивление казалось невозможным.

Боль у этих двух русских интеллигентов общая. Из письма Владимира Леоновича Игорю Дедкову, ноябрь 1975 г.:

«"Костромею" – да не обидит тебя, это совсем о другом – о летаргии русской деревни, об успении ее, о дебилах, о водке галичской и т.д. Я знаю, какой гений умирает. Коля Рубцов знал, Яшин знал и те лучшие, о которых ты пишешь. Того, что умирает, уже не будет. Должно быть что-то другое. Во что-нибудь да просочится чистая основа – как Пушкин, например, во всех нас» [9].

Грузия

Третья тема в творчестве Владимира Леоновича. Он переводил лучших поэтов Грузии – и отнюдь не только ради заработка. «Перевод – это было поле, на котором он отвоевывал свободу – личную, творческую», – сказала о поэте Алла Глебовна Калмыкова, его ближайший друг, поэт, литератор и редактор, тоже гость нашего вечера. Его собственные книги выходили нечасто, с интервалом в десять-пятнадцать лет, несмотря на то, что поэт писал постоянно, – слишком дерзновенной оказывалась его позиция. Переводы в республиканских издательствах печатали легче. Однако ремесленничеством это не было никогда – Владимир Леонович брал только то, что оказывалось созвучно ему самому.

Стихотворение Галактиона Табидзе в переводе В. Леоновича:

Луна чиста до белого каленья,
И свет пульсирует как бы висок.
Стоят деревья, преломив колени,
И тени чертят голубой песок.
Сегодня амфоры времен разбиты
И полон призраков дворцовый парк.
Сыны земли скользят, как селениты,
Из голубого света в сизый мрак.
Войска – знамена – тело на лафете.
И пусто. Женщина стоит – одна –
Как бы душа последняя на свете,
И милосердие и тишина.
– О дни мои!.. – Но замирают пени
И слезы светятся – и созданы
Сердца прекрасные во искупленье
Непоправимой роковой вины.
1919

Сродни его собственной душе – и бескомпромиссность Отара Чиладзе:

Будь счастлива, любая полнота!
Будь горестна, любая половина!

Это принцип жизни самого Владимира Николаевича, сказала Алла Калмыкова.

Оказавшись в Грузии наследником Пастернака, Мандельштама с их особым отношением к грузинской культуре, Леонович ощущал себя полномочным представителем поэта, которого перевел. «Потому что свою кровь ему отдавал», – сказала она.

В аудиозаписи с конференции «Равнина русская» мы вновь услышали трагическую историю крупнейшего грузинского поэта ХХ века Галактиона Табидзе. Обласканный писательским и иным начальством, лауреат всевозможных премий, он лишился жены Ольги Окуджава (она была арестована и в 1941 году расстреляна), заболел и в 1959 году покончил с собой. Владимир Леонович был абсолютно убежден, что Галактион Табидзе выбросился из окна больницы (как тут не вспомнить Мандельштама), потому что не согласился подписать бумагу с обвинениями в адрес Бориса Пастернака. Кто-то в этом сомневается. Но – поэт пророческого дарования знает судьбу своего собрата по духу так, как ее не знает никто другой. И невозможно ему не верить.

ТАВИСУПЛЕБА*

Узнает всё и переврёт
колпак учёный.
Горячкой белой тот помрёт,
а этот – чёрной.
Зажарят одного в аду,
другого – заморозят.
Я постою – и сам уйду.
Тебя – увозят.
Я тень – далёко – на краю –
сторожевая.
Нельзя стоять, где я стою, –
земля кривая.
А правый небеса коптит –
и нету сладу!
Галактиона тень летит
ввысь – по фасаду.
Чей стыд ты искупил, старик, –
и – в небо?
Семь лет перевожу твой крик:
– Тависуплеба!

*Свобода (груз.)

«Всю свою жизнь Владимир Леонович занимался двумя вещами: отстаиванием свободы и противоборством смерти, во всех смыслах, – сказала Алла Калмыкова. – Основа его мировоззрения была глубоко христианской. Он не был церковным человеком или человеком религиозным, в отрицательном смысле этого слова. Но он был пропитан этим. У него со стола не сходили Библия и Четьи Минеи. Он даже перевел с церковнославянского на поэтический русский житие святых Мавры и Тимофея». В карельской деревне Леонович построил своими руками деревянную часовню с крестом, на которой написал:

НЕПОГРЕБЁННЫМ
потонувшим, сгоревшим, безвестно пропавшим в окаянные лагерные и военные годы
всем
КРОВ ТЕПЛО ПАМЯТЬ
сострадалицы нашей Пресвятой Богородицы Девы
АМИНЬ

В последние годы жизни программным для него становится мотив, взятый из пророка Исайи. Поэт пишет [10]:

«В Дневнике Игоря Дедкова есть такое место: два, дескать, инстинкта есть у человека – спастись и спасти. Второй, пишет Игорь, кажется, сильнее. Глухо об этом – в Книге Пророка Исайи»:

ДВЕ СТРОКИ

Я загадал на Тебя.
Вот что сказал мне Исайя:
ИЛИ СПАСЕШЬСЯ СПАСАЯ,
ИЛИ ПОГИБНЕШЬ ГУБЯ.
Много чудесного знал
сын прозорливый Амосов,
но посторонних вопросов
я ему не задавал.

Авторы, которых спасал Леонович-переводчик, Леонович-издатель, прошли путь из глубин ада к свободе и красоте. Таков путь Галактиона, для которого последнее мгновение его жизни стало «одним молчаливым жестом, которым выражено и покрыто всё»; это его лебединый крик [11].

Таков же путь и авторов, чье репрессированное слово Владимир Леонович старался возвратить из небытия: «Из тяжести недоброй» – к Прекрасному. Это есть «путь наших мартирий через время», – пишет он [12].

Больше того, из глубины своих страшных колодцев они прозревают и тайну Любви. Вот стихотворение Юрия Галя, умершего в лагере в 26 лет, из того же сборника:

Не надо милостей. Ни чуда, ни спасенья.
Каких еще просить мне у тебя щедрот?
Пусть сердце не найдет в себе успокоенья
И грешная душа бессмертья не найдет.
Ты дал мне высший дар. Дар примиренной веры.
Вся роскошь рядом с ним становится тщетой,
И мы, своих судеб творцы и инженеры, –
Ничтожный прах и тлен пред этой нищетой.
Не от беды стоят вот эти спазмы в горле,
И губы эту пьют солоноватость слез.
Я слышу ангелов Мелоццо делла Форли,
Они трубят на суд. Меня зовет Христос.
1943

Сродни спасаемым и путь спасающего.

«Что нам светит в нашем положении, которое многие считают безвыходным, трагическим, катастрофичным? Действительно, с одной стороны, так. Но вот попробуйте втянуться в какое-нибудь дело, может быть, рискованное. Когда это совершается с вами, вдруг обнаруживается в разных местах несколько ваших союзников, единомышленников. То, что противников много обнаруживается, это уже банально. Но то, что чудесным образом обнаруживаются союзники, даже ваши братья, если говорить возвышенно, – вот это счастье, подарок судьбы. И тот, кто действительно делал настоящее дело в жизни, это на себе прекрасно чувствовал» [13].

В России литература всегда играла особую роль. Ушло ли в прошлое пророческое призвание поэта? В. Леонович считает, что отнюдь нет.

«Костный мозг заменяет неработающую селезенку, сердечная мышца выручает съежившийся клапан. Не имев никогда, не видя и впредь «правовых» отношений в нашей стихийной жизни, мы имели и будем иметь великую литературу. Наш Пегас семижилен и многокрылат: при каждом ударе на месте ссадины вырастает крыло» [14].

Примечания

[1] Леонович В. Из тяжести недоброй. Предисловие к сборнику «За что? Проза. Поэзия. Документы», Москва, 1999.

[2] Там же.

[3] Леонович В. Из тяжести недоброй. Предисловие к сборнику «За что? Проза. Поэзия. Документы», Москва, 1999.

[4] Там же.

[5] Там же.

[6] Там же.

[7] Сморчков В. «Как я рад, что успел – что несметно порвал руковиц…» / Письма из России. Специальный выпуск памяти поэта Владимира Леоновича. Москва, 2015.

[8] Там же.

[9] Владимир Леонович – Игорю Дедкову «Я думаю поступками, и будущее разъяснит мою мысль» / Письма из России. Специальный выпуск памяти поэта Владимира Леоновича. Москва, 2015.

[10] Леонович В. Крик лебедя. // Журнальный зал, 2009.

[11] Там же.

[12] Леонович В. Из тяжести недоброй. Предисловие к сборнику «За что? Проза. Поэзия. Документы», Москва, 1999.

[13] Сморчков В. «Как я рад, что успел – что несметно порвал руковиц…» / Письма из России. Специальный выпуск памяти поэта Владимира Леоновича. Москва, 2015.

[14] Леонович В. Из тяжести недоброй. Предисловие к сборнику «За что? Проза. Поэзия. Документы», Москва, 1999.