Лучшая «картина» Василия Поленова

В начале июля этого года состоялась встреча членов Введенского православного братства с Натальей Николаевной Грамолиной, запись которой мы предлагаем вашему вниманию.

– Наталья Николаевна, мы неделю живем в Тульской области и побывали уже в нескольких музеях-усадьбах – в музее А.Т. Болóтова, А.С. Хомякова. И везде мы видим, что с большим трудом восстанавливается то, что было разрушено и разворовано. Здесь, в Поленово, мы видим, что и дома, и коллекции картин, и экспонаты сохранились в полноте. Как это удалось после революции, когда, практически все либо разворовывалось, либо растаскивалось по другим коллекциям и музеям?

Наталья Николаевна Грамолина:

– Во-первых, нужно сказать, что и в советское время не все разворовывалось и не все растаскивалось. Я занимаюсь совершенно безнадежным делом – сохранением усадеб – уже пятьдесят шесть лет. Десять лет я работала в Мураново еще с правнуком Тютчева – Кириллом Васильевичем Пигарёвым. А последние сорок шесть лет – это музей Поленова. И надо вам сказать, что, хотя у каждого времени были свои трудности, но труднее, чем сейчас, мне не было никогда. Это надо отдать должное тому, как поворачивается историческое колесо.

Во-вторых, я бы хотела вам возразить: вы сказали, что музей сохранился «более-менее в полноте». Поленово – музей уникальный тем, что подлинность стопроцентная: подлинность ландшафта, подлинность территории, подлинность усадебных построек, подлинность коллекций, даже подлинность развески и расстановки вещей в этом доме. Чем это достигалось? Прежде всего, конечно, тем, что дом всегда был в семье. Как бы это ни было трудно, но дом всегда был в семье.

Второе – понимание того краеугольного камня, который был заложен в основу этой усадьбы. Ведь как в основном создавались музеи, особенно усадебные? Революция, после нее что-то сохранилось, а что-то разрушили по принципу: «Жги, Ванька, Бога нет!», «до основания, а затем…». Потом что-то восстанавливалось, что-то уничтожилось Великой Отечественной войной. Потом пришло понимание – начали опять восстанавливать. При этом все было привязано к имени. Ну как не восстановить Михайловское, когда это – Пушкин? Как не восстановить Тарханы, когда это – Лермонтов? Как после войны не восстановить Ясную Поляну, когда это – Толстой? То есть всегда приходило понимание имени, которое что-то значило в нашей истории, и к этому имени присовокупляли все то, что связывалось с этим именем материально.

Поленовская усадьба – совершенно из ряда вон выходящая. Вовсе не потому, что мы здесь работаем. Но самое-то главное, что с самого начала усадьба создавалась как музей. «Почему нас так влечет в большие города? Потому что им отдано все – театры, библиотеки, музеи, картинные галереи. А я все это хочу хоть в малой степени отдать деревне», – так сказал Василий Дмитриевич Поленов, когда, придя на совершенно пустой песчаный косогор, посмотрел на этот косогор, как смотрит художник на чистый холст, и решил сделать картину. Но картину не красками, не кистями, не холстом, а землей, саженцами, лопатой, камнем, деревом. И эта картина – лучшее его произведение. Он вошел сюда сто двадцать пять лет тому назад и сказал: «Идемте за мной, я вам все покажу».

Вот представьте: в доме рождаются дети, у кого-то болит голова, приходят гости, мы ссоримся, миримся, идет обыкновенная семейная жизнь. Но здесь всегда посторонние. И это не в тягость. Не было такого: «Ну, понаехали тут, попришли! Кто вас звал?» Когда приезжали ремесленники из Серпухова, учащиеся из Алексина, рабочие из Тарусы – это была радость, потому что для них собственно это все и делалось. Вот эта идея просвещения народа – ибо просвещенный народ должен сделать и может сделать очень многое – это было «как пепел Клааса»*, который стучал в сердце Василия Дмитриевича Поленова, и благодаря которому он свою усадьбу и создал. Поэтому даже во времена революции усадьба сохранилась.

Поленов к тому же заразил округу театральной лихорадкой, и все поняли, что театр – это главное, что может быть в их жизни. Работали, как оглашенные (тогда еще умели работать от зари до зари), заканчивали и бежали в какую-то избу, где была репетиция. Или народная драма – «Царь Максимилиан», предположим, – или Шиллера, или Шекспира, или Пушкина «Борис Годунов», сказки Пушкинские. Все женские роли играли дочери Поленова, декорации писал Василий Дмитриевич, эскизы костюмов – тоже он делал, дети и жена шили костюмы. Это было общее дело, просто общее дело. И крестьяне относились к Поленовскому дому, как к складу реквизита, может быть, как к декорационному складу. Потому что это была их жизнь.

Так было до 1937 года. В 1937-м посадили Дмитрия Васильевича Поленова, который в ту пору, после смерти своего отца, стал как бы директором этого музея. Посадили вместе с женой как английских шпионов. Все, как во всей стране. И тут началась кувырколлегия. Потому что один директор проворовался – убрали, второй, третий… Тут же подбежали дачники и сказали (все, как и сейчас): «Ох, хорошо живут… А что это они хорошо живут, а нам, что, доли нет? А нам бы все взять и поделить!». И в 1939 году уже готовились документы о том, чтобы это все убрать, а коллекции раздать по другим музеям. Кому нужен музей в деревне? А домик-то хороший и место приятное…

И волею судеб, вдруг Молотов возьми да и подпиши: «Нет, пусть оставят». И музей остался. Потом началась война. А здесь ни Дмитрия Васильевича, ни его жены Анны Павловны. И только маленький Федор Дмитриевич, внук Поленова, которому в ту пору было одиннадцать лет, со своей девяностолетней бабкой. А немцы в Тарусе, в четырех километрах. И стреляют напрямую. Ни один снаряд в музей не попадает. Деревья – вдребезги. До сих пор бывает: пилишь иногда сухое дерево, а цепь бензопилы летит, потому что там осколки остались. Все деревья, как солдаты, приняли на себя эти осколки. У нас и в витрине, и в фондах огромное количество этих осколков, которые мы из деревьев вынимаем.

Затем выпустили Дмитрия Васильевича, живой остался. Он провел полную инвентаризацию, что-то удалось найти, что-то было украдено. Когда он стал плох, обратился к Хрущеву с просьбой демобилизовать сына. Федор Дмитриевич в ту пору был моряком, окончил Фрунзенское военно-морское училище в Питере. И вот он встал у руля этого корабля под названием «Свой родной дом», «Музей».

Не все здесь могут работать. Мы приглашали людей из Москвы, из Петербурга, тех, кто оканчивал Академию художеств или Московский университет. И люди томились. Ну как, после города жить в деревне? Ужас! Печное отопление, есть нечего, картошка одна… Поэтому работает здесь местное население. Девчонки, которые учились в местной школе, которым мы читали лекции, вели уроки изобразительного искусства, потом старались дать высшее образование; и вот эти девочки, которые уже почти все бабушки, до сих пор работают здесь, потому что это их жизнь, это их судьба.

Действительно, сейчас работать очень трудно. Очень трудно, потому что вот это: «Жги, Ванька, Бога нет!» – к сожалению, сейчас очень глубоко в мозгах. Слово «свобода» воспринимается как воля и анархия. Поэтому отношение такое: «Я пришел – вы обязаны! Я хожу голый? – Но мне жарко! Приличия? – А кто их выдумал?» Люди приходят и не понимают – почему нельзя садиться на стулья? Почему нельзя рвать цветы, они же хорошие? Их не воспитали, к сожалению, и на тот час, два, три, пять, на которые они попадают сюда, ты стараешься, конечно, сказать что-то, что идет вразрез с их понятиями, и все это чрезвычайно сложно. И, тем не менее, мы не отступаем от своих принципов ни в коем случае, стараемся избежать всего того, что называют ненавистными нам словами: «инновация», «модернизация», «оптимизация» и как-то еще… «инсталляции», «перформансы»…

– «Менеджмент».

– Вот это, я вас умоляю, не надо, лучше вы матом что-нибудь выскажите, гораздо приличнее будет. Мы сегодня получили письмо от людей, которые хотят у нас устроить семинар. Серьезные люди, по два высших образования. Пишут: «Если у вас есть флипчарты, то нам нужно четыре». (Смех) Ну, что это такое? Мы полдня думали, как ответить. Предложения были разные. Думали написать: «Были, но ушли» Или: «Были, но куда положили, не знаем». Ну, что такое – «флипчарты»?! Пришлось выяснять в интернете. Оказалось, это грифельная доска! Ну, что делать. Такое время. Или вот одна пара ходила и на полном серьезе друг с другом разговаривают: «Слушай, тонкий маркетинговый ход – запах сена в усадьбе…»

Так что с флипчартами у нас есть трудности. Но когда такие слова употребляют, мы отвечаем, что нет-нет, у нас все другое. У нас по осени прекрасный праздник – День фырчания ежей. Действительно, ежи, когда уходят на покой, издают такой фырк.

– Мы как раз на нашем выезде говорили с детьми о том, что русский язык нужно защищать…

– Я всегда об этом говорю. Когда сейчас все ищут национальную идею, я только удивляюсь – все же на поверхности: русский язык, русская природа, русская культура. Чего тут искать? Это наша идентификация. «Самостоянье человека – залог величия его». Ну, стойте на своем, что еще нужно?

– Надо же еще выявить, на чем стоять…

– А зачем все время делать «под французов», когда мы нормальные люди и все можем? Поэтому у нас лучший праздник – День фырчания ежей, с тонким маркетинговым ходом – запахом сена и двумя козлами, которые тут ходят.

Вообще, когда меня спрашивают: «Ну как же вы сохранились?», я всегда повторяю русскую пословицу: «Псков хранит Господь». Вероятно, для чего-то нужно это Поленово, как тот порог, к которому иногда приходит блудный сын. Когда он из перформанса в инсталляцию уже попрыгал и чувствует, что надо запах сена почувствовать, то приходит сюда…

– К сожалению, у большинства как раз корни-то и обрублены. Многие же не чувствуют этой русской традиции.

– Все – в нас. У нас растут дети, вот они и должны с самого начала, еще в пузичке, все это воспринимать. Обязательно, и чем раньше мы начнем это делать, тем будет лучше. А мы делаем все, что можно. Мы просто стоим на месте так, как это должно. Нам на следующий год будет сто двадцать пять лет.

– Наталья Николаевна, вы сказали, что никогда не было так трудно, как сейчас. Почему? Это из-за такого самосознания людей, из-за чиновников?

– Все сказывается. И чиновники. Нас завалили бумагами. И, опять же, все делают «под французов». Все считают, что если во Франции, в Германии, в Италии, в Англии, в Америке все идет по компьютерам в процентном отношении одного к другому, то нам обязательно надо так же. А нам очень трудно все это делать, потому что прошел дождь – выключилось электричество, а все нужно отправить к четырем часам по электронной почте. Ну, нет электронной почты! Гроза! И, конечно, люди, у которых не свобода, а воля и анархия, знают, что Заповедник – единственное место, где можно подойти к Оке, все остальное – частная земля. Поэтому через нас тысячи три в день идет купаться! И пляжа-то нет, мы не держим пляж, это не мемориальный объект. Вы бы видели, что делается на берегу! И вразумить никого невозможно. А третье – конечно, нувориши, которые приехали сюда и всюду вокруг усадьбы стали строить коттеджи.

– То есть они претендуют и на вашу территорию?

– А как же? Место-то хорошее. Поэтому отбиваться от всего очень, очень сложно. И держать это все тоже чрезвычайно сложно.

– Скажите, а что бы вы посоветовали делать в других усадьбах, как, например, усадьбе А.С. Хомякова? Как можно ее реально возродить? Кто может им помочь?

– Вы же и по своей жизни знаете: если ты упираешься рогом в стенку, рано или поздно эта стена обязательно рухнет. Но нужно упереться. И потом, в каждом тесте должны быть дрожжи. Если найдется человек, который скажет: «Да сделаю я это!» – и удержу ему не будет. Тут нельзя надеяться на Ивана, Петра, на кого-то сверху – «вот приедет барин, барин нас рассудит» – нет. Потому что баре меняются: один губернатор, второй, третий, четвертый – их огромное количество. А ты как стоял, так и стоишь. Да, тяжело. Да, трудно. Но помните, как у Козьмы Пруткова: «Не наше дело – завидовать Плинию, наше дело – гнуть свою линию». Надо гнуть и все тут.

– А как детей этому научить? Вот вы говорили, что раньше умели работать от зари до зари…

– А работайте от зари до зари, и чтобы ребенок был с вами. Ну, о чем вы говорите! Это все очень просто. Вот мы берем на лето детишек работать, платим им немного. Они приходят утром,  получают мешки, и – вперед и с песней! – собирайте мусор. И когда они все лето собирают мусор, то дальше им бросить что-то на землю уже не так будет легко. У нас среди сотрудников есть девочки, которые когда-то так приходили работать. Целые династии уже, фамилиями работают. Приходили маленькими, смотрели диараму в Адмиралтействе. Адмиралтейство в 1970-е годы было отреставрировано руками детей, учениками одной московской школы, которых сюда каждое лето привозили две учительницы. Причем, жили тогда Бог знает как: спали вповалку на сене, ели на «французской кухне», никакого биотуалета тогда никто не требовал. Сейчас им всем под шестьдесят, они все вспоминают это, как лучшее время в жизни. Лучшее! И тогда, в школе, когда их хотели наказать, самое страшное, что им могли сказать, было: «Ну, Иванов, в Поленово не поедешь!» – «Да Вы что? Я из-за этого в школу-то в вашу хожу! Как это – в Поленово не поедешь?!»

– Наталья Николаевна, скажите, что вы из русской литературы больше всего уважаете?

– Вы знаете, поскольку я совсем в детском возрасте пришла в Мураново, то, конечно, Тютчев, Баратынский – я их знаю наизусть. Если мне плохо, то я читаю Ивана Шмелева «Лето Господне», это меня греет. Если совсем плохо, тут я читаю Гоголя. А если совсем невмоготу – Салтыкова-Щедрина… Это, как говорится, не в бровь, а в глаз. Думаешь: «А я чего-то тут сопли жую. Вот оно – все было сто раз»…

* «Пепел Клааса стучит в мое сердце» – цитата из книги «Легенда об Уленшпигеле» (1867) бельгийского писателя Шарля Де Костера (1827-1879), слова его главного героя – юного Тиля Уленшпигеля. Цитата используется в случаях, когда речь идет о ком-то (или чем-то), кого (или что) нельзя и невозможно забыть и предать и относительно чего нельзя успокоиться.