Книга живых

Сергей Круглов

Наш во всех отношениях мульти- и поли- мир полон систем ценностей. У каждого государства, этноса, у каждого поколения, у каждой религии, партии, общины, у каждого человека система ценностей – своя. Их, повторяю, много, они торчат и возвышаются, они образуют огромные колонии сталагмитов, ряды и цепи, частоколы и стены. Да, по слову святого, эти перегородки до неба не доходят – но в нашем земном существовании разделяют нас почти наглухо. Однако есть камень, который лежит в основании всякого вавилонского столпа, отношение к нему в той или иной системе ценностей определяет всю систему, камень, который пытается сдвинуть с места всякий человек, рожденный в мир, – и не получается ни у кого: смерть.

Отношение к смерти определяет отношение к жизни. Стили жизни людей, один из которых полагает смерть неизбежным концом всего и мечтает только на возможно долгий срок оттянуть этот конец с помощью медицинских технологий, а другой – лишь переходом в жизнь вечную, различны, как стили бега спринтера и марафонца. Стиль жизни общества спринтеров, условно именуемого «обществом потребления», – стиль и сегодняшней России: смерть в самых разных ее видах, от смакования терактов и катастроф до репортажей из жизни хосписов, стала разве что медиаповодом для обсуждений в Фейсбуке, смерть в виде расчлененки на телеэкране требует не сопереживания, но всего лишь стакана с попкорном, смертью вроде бы никого не удивишь – но вместе с тем современный россиянин предпочитает не задаваться важнейшим вопросом «како мне помирать будет» и смерть своих близких отодвигает, прячет от себя, отдает ее на откуп похоронной индустрии (частью которой нередко становится в наши дни, увы, и православная церковно-приходская практика поминовения усопших…). С оскудением глубины отношения человека к смерти скудеет и его жизнь.

В этом контексте совершенно своевременным, или, как говорят христиане, промыслительным, мне видится событие, происшедшее в октябре этого года, – выход в свет в московском издательстве «Гранат» книги «Литургия смерти и современная культура». Со дня кончины ее автора, видного пастыря русского зарубежья, апологета, богослова православной церкви протопресвитера Александра Шмемана (1921—1983) прошло тридцать лет, но его книги продолжают быть востребованы в России читателем не только церковным, но и светским – «Исторический путь Православия», «Евхаристия. Таинство Царства», «Святая святым», «Водою и духом», изданные посмертно «Дневники» и другие работы о. Александра пронизаны тем особым духом трагического, но радостного христианства, которое строится вокруг великого события воскресения Христа, Его победы над адом и смертью. Богословская мысль Шмемана привлекает предельной честностью, отсутствием конфессиональной косности и высоким пророческим градусом, а его язык, язык Шмелева, Зайцева, Бунина, – образец прекрасной русской словесности, которую сам Шмеман хорошо знал и любил.

«Литургия смерти» – книжка, небольшая по объему, но чрезвычайно емкая по содержанию. Она родилась из цикла лекций, прочитанных о. Александром Шмеманом в 1979 году в Свято-Владимирской семинарии в США, прочитанных по-английски, записанных на магнитофон одним из студентов и впоследствии расшифрованных. Тема этих лекций была важным предметом раздумий самого о. Александра – как отмечает переводчица Елена Дорман, он собирался написать книгу о христианском отношении к смерти, его отражении (и искажении) в богослужебной практике Церкви и взгляде на смерть секулярного общества, но не успел. И тем более замечателен нынешний выход перевода этих сохранившихся лекций, что в нем бережно сохранены живой голос пастыря, его образная, часто страстная речь, основной – пасхальный – посыл всей его литургической мысли.

В четырех главах – четырех лекциях: «Развитие христианских погребальных обрядов», «Похороны: обряды и обычаи», «Молитвы за усопших», «Литургия смерти и современная культура» – Шмеман показывает, как с течением веков из церковного сознания постепенно уходил дух парусии, как языческий страх перед смертью и тоскливая зацикленность на «загробном», проникающие в литургическую практику поминовения усопших, вытесняли основную суть Благой Вести – радость о воскресшем Христе и уверенность христиан, следующих за Воскресшим, в воскресении собственном. Вытесняли – но не могли вытеснить окончательно, пасхальный смысл жив в Церкви, хотя и затемнен искажениями (автор методично разбирает на конкретных примерах православных заупокойных служб и молитвословий, как и почему это происходило), и перед христианами стоит творческая задача устранения этих темнот. Однако – и здесь речь автора становится сопоставимой с речью израильских пророков и великих русских сатириков ХIХ века – эти темноты послужили причиной измельчания отношения к смерти и вне церковной ограды. Как отмечает в предисловии к книге Сергей Чапнин, «говоря о секуляристском обществе, отец Александр определяет его через отношение к смерти – это в первую очередь “мировоззрение, жизненный опыт, способ видеть и, главное, проживать жизнь так, как будто она не имеет никакого отношения к смерти”». Утрата вертикали бытия, девальвация смысла жизни, расчеловечивание человека, обезбожившего Божественное, – Шмеман приводит в своих лекциях примеры из американской действительности 70-х годов ХХ века, но актуальны они и для нас, россиян века ХХI. Горькие слова о. Александра: «Когда вы пойдете к исповеди, попытайтесь, начиная прямо сейчас, тратить меньше времени на свои “нечистые мысли” – они просто затопили исповедь! – и исповедоваться так: “Исповедуюсь Тебе, Господь мой и Бог мой, в том, что и я способствовал тому, что этот мир превратился в ад потребительства и богоотступничества”» как нельзя более применимы к тем, кто сегодня в России именует себя «верующими»…

Слухом, как известно, земля полнится, книгу «Литургия смерти и современная культура» с нетерпением ждали задолго до ее выхода в свет, и изрядная часть тиража сразу же разошлась по рукам. На мой взгляд, это хороший знак – как бы себя конфессионально ни позиционировали думающие и неравнодушные люди в России, с какой бы критикой ни подходили к церковным реалиям и событиям, но к слову православной церкви они прислушиваются внимательно. И слово о. Александра Шмемана как раз и есть такое слово, которого ждут от Церкви. Слово о борьбе и победе – но не над ближними своими, как зачастую декларируется с тех или иных трибун и амвонов, а о победе над главным врагом человечества – смертью, победе Христовой, разделить которую призваны и мы с вами.

Ксения Лученко

Книге протопресвитера Александра Шмемана «Литургия смерти», впервые опубликованной спустя 30 лет после смерти автора, дважды отказали в присвоении грифа Издательского совета Русской православной церкви. Это означает, что церковные цензоры не рекомендуют продавать ее в книжных лавках при храмах. Храмы, которые все же продают ее, а таких в Москве несколько, рискуют, если нагрянет проверка, нажить неприятности.

В те же дни, когда книгу Шмемана не одобрили в Издательском совете, на официальном сайте Московской патриархии был опубликован текст председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви и общества протоиерея Всеволода Чаплина, в котором он призывает «преодолеть “парижское пленение” русского богословия» и пишет, что в «православном интеллектуальном слое слишком многие полностью предали себя в руки наследников богословия диаспоры, которое во второй половине XX века попыталось объявить себя мейнстримом и продолжает эти попытки до сих пор. Да, христианские мыслители рассеяния сделали очень многое для сохранения веры среди своих пасомых. Однако, по определению, диаспора – это явление достаточно маргинальное в контексте жизни свободных православных народов».

Здесь нет никакого сговора: протоиерей Всеволод не влияет на работу Издательского совета. Нет и прямой отсылки именно к Шмеману: «маргинальная диаспора» – это десятки богословов, относившихся к разным церковным юрисдикциям. Но тем не менее это совпадение говорит о тенденции. О стремлении ограничить значение трудов православных проповедников Европы и Америки прикладным сохранением веры среди эмигрантов (при том что эти проповедники привлекали в свои общины жителей тех стран, в которых оказывались, – англичан, французов, американцев). Стремлении отказаться от их опыта и мыслей как от незначимых для тех стран, где православие объявлено религией большинства.

Протопресвитер Александр Шмеман – один из самых ярких наследников той самой «парижской школы» русского богословия. Он учился в Свято-Сергиевском богословском институте в Париже, где преподавали многие пассажиры «философского парохода». Сам Шмеман принадлежит ко второму поколению эмигрантов, родившемуся вне России и России никогда не видевшему.

В своем тексте протоиерей Всеволод Чаплин противопоставляет богословов-эмигрантов новомученикам – православным священникам и мирянам, оставшимся в России и погибшим в первые десятилетия советской власти, многие из которых канонизированы. На самом деле это два ростка из одного корня. Во время революции, в 1917—1918 годах, в епархиальном доме в Лиховом переулке в Москве работал Поместный собор Православной российской церкви. Это было первое свободное от государственного давления церковное собрание за несколько столетий. Уже были расстреляны несколько архиереев, уже вовсю реквизировали церковное имущество и рушили храмы, а несколько сотен человек спорили о русификации богослужебных текстов, участии священников в политике, переходе на григорианский календарь, привлечении женщин к церковной работе, реформе церковного управления, новом переводе Библии на русский язык. Впоследствии около трехсот участников Собора прошли через лагеря или были расстреляны, а несколько десятков оказались в эмиграции, и среди них – те, кто основал Свято-Сергиевский институт в Париже: митрополит Евлогий (Георгиевский), последний обер-прокурор Синода историк Антон Карташев. Никакое развитие богословия и нормальной церковной жизни в СССР было невозможно. Поместный собор свободной Русской церкви дал два побега: эмигрантский выжил и принес интеллектуальный плод, а российский погиб и явил подвиг святости.

Соборяне пытались решить, как устраивать жизнь церковной общины без опоры на государство и без ограничений, налагаемых статусом официальной религии, как вновь научиться быть просто Церковью Христовой. Протопресвитер Александр Шмеман и другие священники-эмигранты (протоиерей Иоанн Мейендорф, протоиерей Георгий Флоровский) реализовали это в Америке, где несколько русских епархий, ведущих свое начало с XVIII века, объединились в Американскую православную церковь, ставшую юридически независимой в 1970 году. Шмеман уехал в Америку, где стал преподавать в Свято-Владимирской семинарии и нескольких американских колледжах, вел религиозные передачи на «Радио Свобода», потому что жизнь в родном Париже, среди русской диаспоры стала для него тесной. Как пишет в своих воспоминаниях его вдова Ульяна Шмеман (в девичестве Осоргина), отец Александр страдал оттого, что среди русской парижской профессуры «большинство принимало за истину лишь то, что раньше было в России и, по их мнению, должно было оставаться таким же и в настоящем, и в будущем». Шмеман же был человеком XX века, остро переживающим все его вызовы, русским по культуре и европейцем по судьбе.

Американское православие было дистанцировано от России, не зависело от нее политически и экономически, при этом не было полностью инкорпорировано и в американское общество, принимая в себя его членов. Американская церковь (OCA – Orthodox Church in America) никогда не мыслилась как церковь диаспоры: туда входили и входят и румыны, и американцы, и греки, службы идут на разных языках. Церковью диаспоры в полной мере оставалась Русская православная церковь заграницей (РПЦЗ), основой самоидентификации которой были верность старой России и сохранение русского благочестия.

Богословие отца Александра Шмемана неотделимо от этого уникального опыта «просто православия», когда в центре церковной жизни остается только литургия – живое богообщение, вокруг которого собрана община верных.

Шмеман был не только церковным ученым и действующим апологетом, но и одним из русских писателей XX века, по какому-то недоразумению не вписанным в историю литературы. Его «Дневники», изданные в России в 2006 году, – это философская исповедальная проза, с одной стороны – очень характерная для эпохи и среды, заземленная актуальными для 1970-х годов вопросами и событиями, с другой – восходящая к лучшим образцам христианской литературы, «Исповеди» блаженного Августина, «Pro vita sua» кардинала Ньюмана и другим. Шмеман как автор «Дневников» – это христианин, оставшийся один на один с современным миром, без амортизирующей идеологии и готовых схем. Он сомневается, ошибается, испытывает страх и разочарование, но и в тревоге не забывает о Боге.

Новая книга «Литургия смерти и современная культура» отличается от ранее опубликованных книг отца Александра тем, что он сам не писал ее. В «Дневниках» написано лишь о намерении собрать книгу с таким названием, реализовать которое до своей смерти в декабре 1983 года Шмеман не успел. Готовясь к циклу лекций «Liturgy of Death», которые читал как курс по выбору в конце 70-х, он лишь набрасывал тезисы и цитаты. Один из студентов, канадский православный священник Роберт Хатчен, записал лекции на диктофон и расшифровал. Лишь в 2008 году переводчик и редактор всех текстов отца Александра, вышедших по-русски, Елена Дорман узнала, что эти записи сохранились. Вышедшая книга – это устная речь Шмемана, переведенная с английского человеком, который много лет слышал автора говорящим на обоих языках, то есть – переведенная максимально бережно. В «Дневниках» есть свидетельство работы Шмемана над этими лекциями: «Понедельник, 9 сентября 1974. Вчера начал работать над новым курсом: “Liturgy of Death”. И снова поражаюсь: как никто этим не занимался, никто не заметил чудовищного перерождения религии воскресения в похоронное самоуслаждение (с оттенком зловещего мазохизма; все эти “плачу и рыдаю…”). Роковое значение Византии на пути Православия!».

Святой Иоанн Златоуст в «Огласительном слове», которое читается во всех православных церквях в пасхальную ночь, восклицает: «Смерть, где твое жало?! Ад, где твоя победа? <…> Воскрес Христос – и никто не мертв во гробе!». Это и есть самая суть христианской веры, которую вековые наслоения сделали менее пронзительной и очевидной и которую отец Александр напоминал своим слушателям, а теперь – и читателям. В его книге нет присущей Златоусту эмоциональности. Шмеман верен себе, спокоен и разумен, даже грустен. Он анализирует современные практики отношения к смерти и погребению – философские, медицинские, психологические и ритуальные, религиозные. Говорит о том, как смерть становится «асептической», как ее прячут, пытаются «приручить», а она все равно берет свое. Отец Александр не поучает, не навязывает веру в воскресение и спасение через Христа. Он сам проходит с читателем весь путь рассуждений о смерти, о том, что без смерти – страшной и неизбежной – судьба человека не состоится в своей полноте. Шмеман смотрит на современное отношение к смерти, умирающему и умершему человеку через призму полных уверенности в воскресении раннехристианских текстов. Это вовсе не значит, что отец Александр предлагает искусственным образом вернуться в состояние человека первых веков нашей эры. Он лишь меняет оптику, пытается преодолеть инерцию горя и экзистенциального отчаяния, глубоко понимая внутреннее устроение современных людей, будучи одним из них.

«Она жива!» – приводит в своей книге отец Александр надпись на могиле молодой девушки в христианских катакомбах Рима. «Есть люди, которые спустя много лет после смерти воспринимаются как живые», – написал на «стене» Фейсбука московский священник Дмитрий Агеев спустя 30 лет после кончины Шмемана. Наверное, отец Александр что-то понял о смерти, если он до сих пор жив.