«Homo soveticus и Homo antisoveticus»: попытки переступить через образ советского человека в 1941 и 1991 гг.

На протяжении последних двадцати лет историки, философы, политологи, деятели культуры, социологи пытаются прийти к пониманию феномена «советского человека», выявить основные характерные для него черты, его политические и моральные предпочтения, разобраться, почему весь прошлый век в России прошел под знаком торжества именно этого социального типа. Понять, кто это, не так просто. Еще в 1977 году, в канун 60-летия захвата власти большевиками, исследователь Земцов писал в «Посеве», что «суть феномена "советский человек" традиционно осмысляется понятием "гомо советикус" – идентифицируется односторонне, ущербно; затрагивается сущность фасада коммунистической личности, без уяснения проникновения в ее сущность. В этой концепции утверждается присущая человеческому познанию потребность к обтекаемым формулировкам, стремящимся многогранное и противоречивое историческое явление "советский человек" отлить в лаконичную, выразительную, но одностороннюю, однобокую, одноцветную схему слаборазвитого индивидуального сознания и универсального конформизма» [1]. Тот же автор очень верно отметил в конце своих размышлений о советском человеке, что подобного рода человек перестал быть творцом, став результатом, продуктом, а никак не созидателем, тем самым остановившись «на пороге марксизма» [2].

Нельзя не согласиться и с А.Б. Зубовым, абсолютно справедливо выводящим «homo soveticus’a» из той отрицательной селекции, которая была проведена большевистскими властями в период их властвования, когда возможность широко развернуться получили или активные сторонники «большевистского пути», или же их «молчаливые спутники». Такому человеку комфортно в созданной для него же среде, в ней он готов жить и размножаться.

А кто же такой его антипод, «homo antisoveticus»? И можно ли говорить вообще о существовании такого типа людей в советском обществе?

Можно предположить, что подобного рода людьми были активные противники большевиков в годы Гражданской войны. Однако были ли подобные люди впоследствии? Мог ли уже вполне советизированный, свыкшийся с советской действительностью человек вдруг стать антисоветчиком и пересмотреть свое поведение и мироощущение?

Как ни печально констатировать данный факт, но жители нашей странны лишь дважды после окончания Гражданской войны смогли массово освободиться от уз большевистской пропаганды – в 1941 и 1991 гг. Если вторая дата легко объяснима, то к первой сразу же возникают вопросы. Можно ли сравнивать пребывание части населения Советского Союза под жесточайшей нацистской оккупацией с относительно мирной жизнью в 1990-х годах. Общим является то, что и в 1941 и 1991 гг. находились люди, которые могли преодолеть в себе «советское» наследие и активно способствовать преодолению его в пресловутых «народных массах».

Как это выражалось? С одной стороны, была человеконенавистническая политика нацистов, верхушка руководства которых не желала видеть ни свободной России, ни массовой и реальной десоветизации ее населения. С другой стороны, существовали симпатизирующие «русской идее» или русскому «замыслу», немецкие офицеры, будь то Гельмут фон Паннвиц, пошедший на суд вместе с вверенными ему казаками, бывший участник Белого Движения на Северо-Западе России Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельдт, много сделавший для Русского Освободительного Движения, а впоследствии ставший одним из его летописцев, многие балтийские немцы, ранее служившие Российскому Императору и т.д.

Сейчас очень многие пытаются объяснить действия этих людей исключительно верностью нацистской идее и попытками как можно скорее одержать победу над Советским Союзом. Любые послабления оккупационного режима принято объяснять лишь тактическим ходом событий или необходимыми изменениями политики. Однако формы этой пропаганды, сначала очень топорной, а потом гораздо более продуманной, удивительным образом находили отклик в сознании как раз «простого советского человека», на протяжении почти 25-летнего периода до этого жившего в условиях марксистской парадигмы, мыслящего достаточно шаблонно и не признающего каких-либо отступлении от заявленных Лениным-Сталиным тезисов (по крайней мере именно так хотелось думать большевикам тогда, также хотят думать и их последователи сегодня).

Массовое, быстрое религиозное возрождение на временно оккупированной территории в конце 1941‑начале 1942 годов показало советских вождям, что их атеистическая пропаганда может затрещать по швам, как только у народа появится открытая возможность посещать храмы, участвовать в таинствах и в возрождении церквей. Очень интересно отметить, что процесс этот нацистами не только поощрялся, но и саботировался. Приведу несколько примеров.

На временно оккупированную территорию СССР не имели возможность приехать священники двух основных эмигрантских юрисдикций – Западноевропейского Экзархата русских приходов Вселенского Патриархата и Русской православной церкви Зарубежом. Как показывают и архивные документы, у местного населения, в особенности у интеллигенции, гораздо больше доверия было к священникам-эмигрантам, не запятнавшем себя в обновленчестве или сотрудничестве с большевизмом.

Вплетение Церкви в антисемитскую кампанию тоже существенно подпортило авторитет части духовенства, однако справедливости ради следует отметить, что большинство священников пыталось всячески откреститься от участия в ней и лишь некоторые, очень ретивые служители культа, чаще всего ранее связанные с советской властью, принимали активное участие в антисемитской пропаганде. К тому же часть этой риторики падала на довольно благотворную почву: тут можно вспомнить и национальную принадлежность главного «безбожника» страны Емельяна Ярославского (Минея Губельмана), и участие в церковных гонениях других партийных деятелей.

Сталин не стал бы менять свою политику по отношению к уже абсолютно лояльной его власти Московской Патриархии, глава которой митрополит Сергий (Страгородский) еще 22 июня 1941 года выступил с позиций советского патриотизма, если бы не знал о том, какие существенные плоды приносит деятельность по возвращению к Православию Псковской Духовной Миссии, Миссии в Трансистрии и части Украины, организованной Румынской православной церковью, да и на всей временно оккупированной территории. Эти успехи были очевидными, несмотря на то, что нацистская администрация была крайне непоследовательна в своей политике по отношению к Православной Церкви, часто поддерживая то одно, то другое течение в ее недрах (что особенно видно было в русле борьбы автокефалистов и поборников единства с Московской Патриархией).

Далеко не только одна Православная церковь была источником тех сил, которые пытались воспользоваться временным отсутствием сталинских властей для организации, постройки новой России и изменения сознания «советского человека». Ведущую роль в этом процессе, безусловно, играла творческая интеллигенция. Именно из ее недр вышли люди, наименее подвергшиеся советизации в межвоенные годы, находившиеся в своеобразной внутренней эмиграции, зачастую прошедшие через ужас лагерей и ссылок. Многие из них тотчас после начала оккупации уверовали в то, что немецкие власти принесут стране свободу и, что хуже, чем при большевиках, уже не будет. Многие из них сильно ошибались. Тем не менее, именно в этой среде стали появляться те, кто вопреки нацистским установкам продолжал преподавать детям российскую историю и литературу, воспитывал любовь к Родине, а не к тоталитарным партиям типа большевистской или же нацистской. Именно благодаря таким подвижникам «подсоветский человек» мог, игнорируя массу однобокой и вычурной пропаганды, ознакомиться с «небольшевистской» литературой эмиграции, философией, с творчеством Ильина, Шмелева, Никифорова-Волгина и многих других. Даже на русскую классическую литературу можно было взглянуть теперь по-иному, без «красных очков» большевистской риторики.

Утонули ли эти потуги в нацистской, откровенно жесткой и подчас антирусской пропаганде? Этот вопрос является очень сложным и до конца практически неразрешенным для современных исследователей нацистской оккупации РСФСР. На одной чаше весов лежат гнусные, транслирующиеся на страницах выходящей на временно оккупированной территории печати тезисы, направленные против союзников СССР, некоторых национальностей, поддержка нацистской пропаганды, празднования, так называемых «дней освобождения» и многое другое. На другой чаше весов лежит картина России будущего без большевистского яда, часто описываемая и воссозданная этими людьми, во многом идеалистами. Небольшая часть этой интеллигенции смогла в военный период вступить в эмигрантские политические организации, в частности в НТС, и несла его идеологию в сознание «человека советского».

Осталось ли наследие этого краткого «освобождения» после немецкого отступления? Конечно, да. Во-первых, остались те тысячи православных церквей, которые удалось открыть в годы оккупации. Невзирая на разрушение части из них самими немцами, на всяческие препоны вернувшихся советских властей, еще очень долго именно эти храмы были важным форпостом в деле борьбы с идеологией большевизма, большой занозой для большевиков и напоминанием для них о том, что может случиться, если их власть кончится. Более того, в первые послевоенные годы местное население очень активно защищало свои приходы, боролось практически за каждый храм. Лишь потом вследствие усиления атеистической пропаганды и урбанизации все вернулось обратно: советский человек тихо отступил и в большинстве своем сдался. Однако именно этот период родил в себе два новых феномена. Первый – «вторая волна миграции», уже знавшая, что такое сталинский большевизм и ненавидящая его. Именно представители этой волны активнее всего боролись теперь с советской властью и смогли открыть глаза на время ослепленному западному обществу на реалии жизни в государстве «рабочих и крестьян». Второй феномен – это те, кто остался, кто готов был сражаться и бороться с советской властью дальше. Неважно каким путем – вооруженным, путем самиздата или критики идеологии большевизма. Но такой пласт населения был, и он во многом оправдал всю эпоху.

Но изменился ли сам «советский человек»? И да, и нет. В первую очередь большевики, которые всегда умели в угоду политической ситуации грамотно трансформировать свою идеологию, и в этот раз дали народу поверить в новый миф, а именно: миф о новой великодержавности. Им удалось вселить в сознание большинства, что произошло некое возвращение исторической нити, прерванной ими самими. Новая политика советской власти попыталась теперь объединить и то, что было до 1917 г. (погоны у офицеров, великодержавность, подконтрольную власти Православную церковь) с так называемыми достижениями «советской действительности». Этот миф упал на очень благодатную почву: считающие себя униженными и оскорбленными войной «homo soveticus» в очередной раз забыли старые обиды и простили власти и репрессии, и колхозную систему, и вымирание деревни, свято поверив в то, что они окружены врагами. Постепенно, год за годом, память о том, что советские солдаты увидели в Европе, память о том немногом хорошем, что было под немцами, улетучивалась или же насильственно препарировалась, становясь фигурой умолчания. Уже после Сталина происходили периоды новых изменений, составлялись новые мифы, в которые верил «советский человек». Он даже перестал верить в идеалы «марксизма-ленинизма», но верил в пресловутый «советский патриотизм». Лишь когда и он пошатнулся, у советского человека вновь появилась возможность переосмыслить свое существование.

Не следует, как мне представляется, слишком подробно рассматривать те программы десоветизации, которые были предприняты в Российской Федерации сразу же после 1991 года: все мы их хорошо знаем и видим. Гораздо важнее понять насколько они похожи на усилия тех, кто пытался изменить «советикуса» во время нацистской оккупации и оценить плоды изменений за последние двадцать пять лет. Также перед нами открыт еще один важный наглядный пример, а именно так называемые «бывшие страны Восточного блока» и даже страны бывшего СССР.

В глаза бросается следующий факт: увлечение антисоветизмом, презрение к партии и идеологии марксизма оказались в нашей стране очень короткими. Так, если на рубеже 1980-1990-х книги о голодоморе, сопротивлении большевизму, репрессиях читались взахлеб, то сейчас предпочтение в массе своей население РФ отдает откровенно слабой и исторически искаженной литературе в духе борьбы с «западничеством и космополитизмом». В отличие от других стран, переживших пресловутый «социалистический эксперимент», в России не произошло реальной и полной реституции: любые, даже очень робкие разговоры о ней натыкаются на жаркие протесты со стороны уже «постсоветского человека» (вопросы с религиозными учреждениями тут стоят отдельно и требуют отдельного кропотливого рассмотрения и независимой оценки). Не стала Россия и в арьергарде подлинной десоветизации и декоммунизации. Вовремя неосуществленный «ленинопад» привел к тому, что тысячи стоящих истуканов советским вождям не только не убираются с улиц, а только растут как грибы после дождя (чего стоят то и дело осуществляющиеся попытки «увековечить» палача Сталина, чего не было даже в позднем СССР). Абсолютно такая же картина видится и в вопросе переименования улиц и возвращения им исторических названий. Поначалу существовавшая практика очень быстро сошла на нет. Более того, когда власти и, к примеру, Русская православная церковь, пытаются инициировать возвращение исторического названия той или иной улицы, само население то ли из-за идеологических пристрастий, то ли из-за собственной лености и непонимания того, что убрать имена палачей и негодяев просто необходимо, не идет на уступки.

Почему это происходит? Ответ на этот вопрос мне думается кроется в том, что мы до сих пор боимся собственной истории. Легче всего жить мифами, верить в предания о том, что история наша практически всегда была наполнена героическими подвигами без каких-либо «черных пятен». Если же эти пятна и были, то их лучше объяснить происками мифического Запада, чем разобраться и дать справедливую оценку собственным действиям.

Не стали за последнее двадцатилетие массовыми героями и персонажи Белого пантеона. Последние скандалы с памятными досками Колчаку, Солженицыну и другими показывают, как далеко население от реального понимания того, кто есть кто в истории России ХХ столетия. Да, появилась другая линия: найти в антибольшевистском ряду тех, кто, несмотря на свои политические пристрастия, был ярым имперцем, а закончил, что особенно было бы хорошо, «раскаявшимся в грехах советским патриотом». К тому же гораздо проще превратить этот процесс в банальный перевоз праха под эгидой возвращения в Россию и создать концепцию «национального примирения». Только вот примирение это каким-то странным образом заканчивается, когда речь заходит о Колчаке, Краснове и многих других. Вопросы же о сопротивлении большевизму в 1941-1945 гг. вообще попадают под определенную секретность: об участниках этого сопротивления зачастую неизвестно ничего, ведь эта информация может очень быстро разрушить сладостный концепт «советского человека».

В плане декоммунизации мы отстали от всех переживших ту или иную форму советской власти стран, в том числе соседних Беларуси, Молдавии, Армении, Казахстана и других. Более того, идет прямое навязывание соседям своего концепта истории ХХ века, любые же отступления от него вызывают шквал негодования и нелепые, подчас очень детские обиды со стороны самых высших властных структур. Наблюдается своего рода регресс: от фактического явления на свет «человека антисоветского» в 1991 году до современного уже вполне «советского» или «постсоветского человека», который продолжает, хоть и в весьма измененном виде, нести в себе советские ценности. Поразительно, что приверженность к этим идеям очень часто не зависит ни от возраста, – стоит лишь оглянуться вокруг и обнаружить вокруг себя очень много молодых марксистов и певцов «советского патриотизма», ни от материального положения, – ибо сейчас можно достаточно свободно выезжать за пределы родной страны, пользоваться всеми благами такой «страшной западной цивилизации» и при всем этом быть приверженцем абсолютно советского мышления.

Если посмотреть правде в глаза, процесс десоветизации у нас просто-напросто свернут. Любые начинания, инициированные теми или иными религиозными, общественными политическими и иными организациями наталкиваются не только на противодействие сверху, но и на непонимание снизу. И далеко не последнюю роль в этом снова играет все тот же «имперский синдром», уже свернувший на рубеже 1940-1950-хх гг. возможный процесс перестройки нашего общества на антисоветский лад. Эта достаточно вредная бацилла, обратная тому, что было в императорской России, по сей день застилает умы нашего народа, нежелающего освободить себя от этих пут.

Что ждет «homo postsoveticus’a» в будущем спрогнозировать очень сложно. К сожалению, отрицательные предположения в последнее время гораздо чаще становятся реальностью, чем любые положительные. Но когда смотришь на некоторых соотечественников, по-настоящему болеющих за столь сложное и откровенно заскорузлое положение дел в стране, надежда появляется. Очень не хочется, чтобы со временем и она исчезла.