«Доброе имя лучше дорогой масти, и день смерти – дня рождения» (Екклесиаст 7:1)

Сегодня, 20 февраля – особенный, тихий и торжественный день. Вспоминаются сразу три великих человека – как будто сидят они за одним столом, и один из них – в белых царских одеждах, с грустной улыбкой мудреца, который на склоне лет передает драгоценные жемчужины своего опыта потомкам, говорит: «Доброе имя лучше дорогой масти, и день смерти  –  дня рождения». Другой старец в черном подряснике и с лучезарными глазами отвечает: «Ты прав.  Люди боятся смерти, некоторые готовятся к ней, и не понимают, что не надо готовиться к смерти, надо готовиться к вечной жизни». Красная шерстяная жилетка третьего собеседника, который с удивлением и восторгом смотрит на Экклесиаста и митрополита Сурожского Антония, особенно празднично выделяется на фоне их белых и черных одежд.  «Снять бы про них фильм, – думает он. – Удивительные ребята, потрясающее получится кино – о жизни!»

Примерно год назад, когда я познакомилась с Александром Ильичом Гутманом, гуляя по аллеям Новодевичьего монастыря, я спрашивала его о том, какую основную мысль он хочет донести своим зрителям, как выбирает темы для фильмов. И никак не могла добиться конкретного ответа. Он рассказывал про забытого старика, живущего на краю дороги, про еврейского градоначальника, про год из жизни одного города, про Арктику, китов, Берлинский вокзал – образы, истории, ситуации. «Неужели нельзя сформулировать?» – думала я. Потом были съемочные дни. Александр Ильич лазил по стульям, затемняя окна, забирался с оператором на подоконник, потому что оттуда лучше кадры, подносил оператору штатив, беззвучно парил над площадкой, помогая, направляя и предвидя задачу каждого участника. «Все сам? –  помню свое удивление. –  Великий режиссер и помощник оператора одновременно?»

«Недавно я получил письмо от его матери, она пишет, что  Саша умер, погиб, и вот это письмо лежит у меня на столе и требует ответа, а я не знаю, что ей ответить»,  –  рассказывает Александр Ильич о судьбе героя своего главного, как он сказал, фильма «Три дня и больше никогда».  Главного, потому что фильм вернул человеку жизнь.  Он хотел снять продолжение картины, но мать Саши была против.  За кадрами осталось и то, как сложились  отношения автора с героем фильма после изменения приговора и освобождения из тюрьмы. Он действительно принял ответственность за этого человека. И за примирение евреев и немцев – самой сути того, что называется словом «мир». И за общество –  и его отношение к человеку: великому художнику или забытому зэку. Так весело, жизнелюбиво, как будто даже непринужденно он несет свою ответственность за наш мир: за весь в целом и в частности, за человека, с которым встречается. «Женя, главное –  чтобы дети были здоровы, все остальное ерунда, не приезжай на встречу, главное найди хорошего пульмонолога детям, это важнее!» И потом каждый раз первый вопрос: «Дети здоровы?» И это не вежливость. Это открытость и любовь к человеку и миру –  деятельные, воплощающиеся в реальную помощь. Это цельность – когда режиссер и помощник оператора одновременно, когда герой фильма становится почти сыном, когда трудно ответить на вопрос «о чем фильм», потому что «о чем жизнь?».

20 февраля 2016 года думается о том, что Экклесиаст и митрополит Антоний были правы.  Настоящая жизнь  стоит того, чтобы день смерти был не страхом конца, но радостью начала новой Жизни. Но вот какие два вопроса не дают покоя: какой плод останется от моей жизни? Не пора ли перестать жить в ожидании будущего, а начать жить, готовясь к жизни вечной, чтобы день и моей смерти стал лучше дня рождения?  И еще вопрос  –  интересно, есть  ли в жизни вечной кино?