В течение столетий люди, пытаясь постичь тайны мироздания и понять законы природы, страстно искали наилучшие принципы и формы организации собственной жизни. Политический опыт человечества многообразен – в исторической ретроспективе и современном мире представлены различные модели общественного устройства. Общественное согласие и стабильность, наряду с другими факторами, всегда рассматривались как важнейшие условия благополучия и комфортного социального мира, поэтому проблемы, связанные с возможностями достижения консенсуса, остаются актуальными и в современных гуманитарных науках.
Теории и политическая практика в каждой стране являются историческим феноменом – уникальным сочетанием традиций, настроений, идеологий, структур, институтов и форм деятельности. Динамизм или статичность политических систем, особенности взаимоотношений между властью и обществом определяются многими факторами, важнейший из которых – уровень развития гражданской культуры. История свидетельствует, что именно ответственность и активность граждан, осознающих ценность свободы и стремящихся самостоятельно определять свою политическую судьбу, гарантирует сохранение демократии. Чрезвычайно важно, чтобы граждане понимали необходимость их непосредственного участия в общественной жизни, ибо в противном случае конституция, избирательное право и представительные органы останутся лишь формальными политическими институтами, декорирующими произвол власти.
Анализируя политическую историю человечества, К. Ясперс обратил внимание на непосредственную связь между демократией и культурно-политическими ориентациями людей: «К народу обращается как тот демагог, кто замышляет преступление и обман, так и тот, чьи намерения благородны, кто служит свободе. Кто из них преуспеет – может решить только народ: тем самым он предрешает и свою собственную судьбу». В работе «Духовная ситуация времени», написанной в 1931 г., мыслитель назвал вопрос о том, «способен ли вообще средний по своей природе человек включить в свою жизнь ответственное участие... в знании и принятии решений об основных направлениях политики» важнейшим всемирно-историческим вопросом.
Размышляя о проблемах свободы и политического насилия, философ сделал вывод о том, что истинная демократия возможна лишь при наличии традиций, названных им этосом совместной жизни. Важнейшими чертами демократического этоса К. Ясперс считал гуманность в общении между людьми, внимательное отношение друг к другу, готовность помочь, уважение прав других, отказ от насилия над группами меньшинства, способность идти на компромисс, понимание политики и законов, заботу всех о сохранении свободы и умение защищать права человека. Мыслитель предупреждал: «Каждое повелительное, обрывающее собеседника слово – противоречащий разуму произвол... одностороннее решение, приказ, выходящий за рамки договора и отведенной ему сферы, – все это начинается в атмосфере домашней обстановки, частной жизни, в совместной служебной деятельности и является началом насилия» (1).
Т.Г. Масарик, философ, избранный в 1918 г. президентом Чехословацкой республики, считал, что демократия – это не только форма государства и конституционные гарантии: «Демократия – это взгляд на жизнь, он основан на вере в людей и человечность». По мнению Т. Масарика для сохранения демократии необходима гражданская мораль – нравственная обязанность личного участия каждого в политической жизни, уважение к законам и государству, взаимное доверие, стремление к поиску истины, критичность и гуманность: «...при демократическом устройстве человек не должен быть средством для другого человека» (2).
Современные исследователи также считают, что гражданская культура как особый тип политической культуры, способствующий развитию демократического общества, формируется на основе таких культурных традиций, как высокое социальное доверие; «гражданственность», т.е. умение действовать совместными усилиями для достижения значимых социальных целей; развитая общественная жизнь – наличие всевозможных объединений и ассоциаций. Благодаря этому создается, несмотря на наличие конфликтующих интересов, особая атмосфера, воспитывающая демократически ориентированную и ответственную личность. Р. Пантэм подчеркивает, что «общество всеобщего взаимодействия» гораздо эффективней, чем общество всеобщего недоверия (3). А. Ахиезер и В. Дахин убедительно доказывают: расколотый и разобщенный социум теряет статус субъекта политической жизни и становится объектом управления и манипулирования (4).
Философы и политологи считают наиболее значимой чертой гражданской политической культуры умение ориентироваться в политической ситуации, делать сознательный политический выбор и готовность поддерживать демократические традиции. В частности, Т. Масарик отмечал, что все разговоры о кризисе демократии и парламентаризма являются свидетельством «политической неискушенности» – неграмотности и безответственности. Он утверждал: у демократии есть ошибки потому, что граждане совершают свои. К. Ясперс считал, что умение сознательно и обдуманно принимать правильное решение в ходе выборов формируется лишь повседневной политической практикой, самовоспитанием народа посредством участия большинства в конкретных делах.
Немецкий политолог М. Шмиц, повторяя выводы об ответственности за демократию всего народа, утверждает: «Демократия нуждается не только в ангажированных политиках, но и в ангажированных гражданах, которые понимают, что демократия как государственная форма и образ жизни призвана защищать их свободу и человеческое достоинство и, критикуя многие серьезные недостатки, нельзя рисковать утратить ее...» (5). Американский политолог А. Лейпхарт, размышляя о принципах и практике функционирования демократии, считает чрезвычайно важным, даже решающим фактором уверенность политиков, политологов и граждан в эффективности этих институтов. Напротив, замечает А. Лейпхарт, в пессимизме заложена опасность самосбывающегося пророчества – негативное отношение к демократии, как правило, повышает вероятность недемократического развития (6).
Российские ученые, пытаясь осмыслить особенности политического процесса в современной России, вынуждены уделять серьезное внимание не только истории формирования российской государственности, но и реконструкции исторического самосознания нации, ее политической самоидентификации, преемственности политических ценностей и форм поведения (7).
В советский период в массовой политической культуре сохранилась важнейшая традиционная черта, которую Ю. Лотман назвал «вручение себя во власть» (8). Неотъемлемыми характеристиками такого типа сознания и поведения ученый назвал приоритет в системе ценностей коллективных интересов, отождествление себя с властью, надежда на заботу и опеку государства, признание за властью права на ограничение свободы граждан и вмешательство в личную жизнь, отказ от собственной политической ответственности и самостоятельности. А. Ахиезер в книге «Россия: критика исторического опыта» (М., 1991) определяющим историческим феноменом предложил считать социокультурный раскол – существование в одном обществе прямо противоположных систем смыслообразования, ценностей и действий, препятствующих процессам интеграции. В советском государстве существовало бесконечное многообразие неразрешенных конфликтов. Террор явился особой формой проявления раскола – конфликта, пронизывавшего все общество и не имевшего адекватных конструктивных решений снизить уровень дезорганизации.
Другой характерной чертой политической культуры советских людей являлись активное сотрудничество с властью и стремление реальными делами доказать свою преданность. А. Оболонский, анализируя исторические реалии тех лет, назвал этот феномен «активизмом» – активным конформизмом, деятельным приспособленчеством, сознательным использованием возможностей, предоставляемых властью и ситуацией, для решения своекорыстных личных проблем (9). Такая стратегия поведения была свойственная людям, принадлежащим к разным социальным и возрастным группам, имевшим разный уровень образования и разные жизненные цели. Их добровольное участие в «играх власти» оказалось возможным «благодаря» забвению гуманности и универсальных ценностей, отказу от личного достоинства и ответственности.
Многие люди, забывая о нравственности, чести и совести, действовали в соответствии с официально одобряемыми нормами. Они позволили власти изменить их моральный мир. Они стали соучастниками всех деяний власти; своей поддержкой они способствовали ее сохранению и укреплению. Власть, используя иллюзии и низменные желания таких людей, формировала политические представления, контролировала поведение и направляла активность. Именно власть, официально одобряя недоверие, подозрительность, предательство и жестокость, создавала атмосферу оправдания всех аморальных поступков абстрактными идеалами «светлого будущего», «советского патриотизма», «революционной законности» и «политической бдительности».
Самой интенсивной формой сотрудничества власти и «активных» советских людей в 1930-е годы были доносы и шпионаж. Свидетельством официальной поддержки таких настроений является не только создание специальных институтов для выполнения этих функций (объединения рабселькоров, общества содействия милиции, группы содействия прокуратуре), но и оформление «правовых» гарантий безопасности активистов. В частности, деятельность рабочих и сельских корреспондентов, которая согласно Постановлению ЦК ВКП(б) от 28 августа 1926 года рассматривалась как одна из форм общественной жизни, была защищена секретными циркулярами. В специальном документе Верховного Суда РСФСР предусматривались самые строгие меры: «...Разглашение должностными лицами имен корреспондентов и равно содержание заметок, передаваемых ими для расследования, является наравне с разглашением не подлежащих оглашению данных дознания и следствия или сведений, не принадлежащих оглашению, уголовно наказуемым преступлением; виновные привлекаются к ответственности по 104 п. 117 ст. УК» (10).
Редакции газет, получившие корреспонденцию, были обязаны направлять эти материалы в органы НКВД «для принятия мер», т.е. для расследования. Как правило, заметки и статьи в газетах, подписанные авторскими псевдонимами (такими как «Лезвие», «Острый», «Красный Орел», «Следопыт» и др.), становились причиной ареста людей, фамилии которых были названы. Содержание заметок позволяет определить настроения рабселькоров – они считали свои объединения организацией «всенародного обличения замаскированного врага». Об этом свидетельствуют и названия их статей: «Рабкоры, будем помогать партии и советской власти выполнять решение съезда партии», «Рабкоры требуют применить высшую меру наказания», «Рабкор – разоблачитель и организатор борьбы за план и темп» (11).
Своеобразной демонстрацией политической лояльности и преданности являлось согласие человека на официально-секретное сотрудничество с ОГПУ/НКВД. Можно предположить, что некоторые (большинство? меньшинство?) становились агентами следственных органов под давлением, по принуждению, из превратно понимаемого чувства долга, но удивляет – при знакомстве с документами – пунктуальность и «добросовестность» исполнения этой социальной роли. Агентурные данные, которые предоставляли «источники», имевшие псевдонимы «Герман», «БУР», «Нагорный», «Тобол» и другие, в соответствующие инстанции, были чрезвычайно информативны и содержали подробнейшие сведения не только о политических настроениях, но и о личной жизни, привычках и даже литературных пристрастиях наблюдаемых (12).
Убедительным доказательством партнерских отношений между властными структурами и агентами следует считать тот факт, что из нескольких сотен судебно-следственных дел, изученных для написания данной статьи, лишь в одном содержались материалы на осведомителя. В приговоре его преступление квалифицировалось как «дезинформация Управления НКВД, т.к. он не сообщал фактов антисоветской агитации и контрреволюционной деятельности». Другое дело, представляющее исключительный интерес, было заведено на оперуполномоченного Н.А. Черных, попытавшегося на партсобрании УГБ УНКВД г. Свердловска 4 февраля 1938 г. заявить о «некритическом отношении некоторых следователей к показаниям обвиняемых, о несерьезном оформлении списков КРО (контрреволюционных организаций) в протоколах». Он был осужден за «распространение клеветы на следствие». Однако в числе его служебных проступков за 10 лет («не провел самостоятельно ни одного следственного дела; не имел ни одного случая, чтобы добиться признаний от лиц, обвиняемых в контрреволюционных преступлениях, при наличии достаточных материалов...») значилось «халатное отношение к работе с агентурой: лично завербовал всего только трех человек» (13). Приведенные примеры являются наглядной иллюстрацией сотрудничества власти и населения в создании тотальной системы шпионажа и доносительства.
Необходимо обратить особое внимание на добровольных информаторов, не являвшихся агентами следственных органов или членами «разоблачительских» организаций, но считавших своим долгом сообщать о сомнительных фактах или подозрительных людях. Они направляли свои заявления, докладные записки и анонимки во все инстанции – в партбюро и Центральный Комитет ВКП(б), в местные управления и Наркомат Внутренних дел, в газеты, в Верховный Суд и Прокуратуру СССР. Используя эти документы, можно воссоздать атмосферу ненависти, в которой происходило самоуничтожение социума, состоявшего из людей, ориентированных на поддержку власти и называвших в своих корреспонденциях «врагов народа».
Софья Швед, в 1930-е годы работавшая инженером на УЗТМ и осужденная как «член семьи изменника Родины», в воспоминаниях, написанных в 1970-1975 гг., так характеризовала время «большого террора»: «Тридцать седьмой год – это гигантский спрос на клевету и «разоблачения». И спрос рождал предложение! Некоторые разоблачали из искренних побуждений, поддавшись общей мании искания врагов, другие клеветали без зазрения совести из желания выслужиться, освободить для себя хорошую должность или просто насолить соседу...» (14).
Современники отмечали, что значительные перемены в сознании и взаимоотношениях людей частично предопределены вступлением на историческую сцену нового поколения, изменением численности и социокультурных характеристик социальных групп, составлявших “советский народ”. Наиболее отчетливо осознание этих факторов выразил один из коммунистов Чусовского завода, пытаясь поддержать своего товарища – квалифицированного рабочего. Выступая на собрании, он заметил, что в 1923 г. обвинение в контрреволюционных преступлениях «не прошло бы», т.к. старые рабочие знали хорошо работу и поведение друг друга «как при белых, так и во времена красных» (15).
Документы свидетельствуют, что участие советских людей в организации репрессий не ограничивалось 1937 годом, ставшим символом «большого террора»», власть получала «сигналы» и в другие времена. Реакция властных инстанций на сообщения о «врагах народа» была различной: иногда меры принимались сразу же, а порой за названными в доносе людьми в течение нескольких лет наблюдали агенты НКВД. Оперативность реагирования определялась многими факторами: политической ситуацией в стране и регионе, заинтересованностью органов власти в развитии и сдерживании террора, индивидуальной позицией чиновника, получившего донос, и социально-политическим статусом личности, характеризуемой как «враг народа».
Власть понимала, что террор выполняет социальные и политические функции, является эффективным средством воздействия на общество. Благодаря террору в стране поддерживалась атмосфера покорности и страха; были устранены обладающие влиянием в партии и государстве политические деятели. Террор, сохраняя эмоциональную напряженность борьбы, корректировал социальное недовольство: ответственность за трудности, возникавшие в жизни, возлагалась на «вредителей» и «дезорганизаторов», укрепляя тем самым авторитет центральной власти, веру в правильность ее политического курса. Массовые кампании, предшествовавшие очередному этапу террора, поддерживали чувство тревоги и ненависти к врагам, исключая объективный анализ экономических и социальных проблем.
Феномен «горизонтального террора» – активного участия людей в преследовании своих современников – является более сложным для изучения, чем государственное насилие. Очень трудно – практически невозможно – понять главные мотивы, побуждавшие человека написать донос. На такой поступок решались люди, убежденные в необходимости ликвидации «чуждых элементов», или это была сознательная дезинформация власти, вызванная желанием получить личную выгоду?..
Содержание анонимок, заявлений и докладных записок не позволяет дать однозначного ответа на эти вопросы: авторы использовали принятые в те годы лексические образы и пропагандистские клише, ни в коей мере не обозначая истинных намерений. Лишь косвенно можно уловить личную пристрастность, обратив внимание на формальные моменты. В частности, некоторую ясность вносит сокрытие или указание своего имени и адреса; требовательность в проведении расследования и выражение готовности дать более подробные сведения. Иногда настроение авторов ярко демонстрирует сам стиль сообщения, его особая эмоциональность.
Например, в письмах, адресованных центральной власти, один из жителей Свердловской области, не забыв обозначить стремление всегда оправдывать «доверие советской власти», указывал на свое желание – «убрать сор, мешающий строительству социализма» и просил помочь «выдернуть корни капитализма» (16). В других корреспонденциях авторы, характеризуя подозреваемых ими людей, использовали такие выражения: «Он враг республики, враг рабочего класса...»; «Сомневаюсь, что он большевик…»; «Заверяю, что это чужой человек ... для нашего строительства»; «Это далеко не советские люди...» (17).
Очень часто авторы доносов не только проявляли подозрительность к указанным ими лицам, но и выражали возмущение работой органов, задачей которых считались выявление и изоляция таких людей. Весьма показательно мнение автора анонимного послания, датированного 1936 г.: «Живущие с ними... удивляются, почему и под чьим руководством такой буржуазный тип находит должности в нашем советском хозяйстве и даже пользуется правами советских граждан»(18).
Примечателен и тот факт, что наряду с умеренными требованиями и предложениями «обратить серьезное внимание и расследовать вышеизложенное», «принять меры», «не мешало бы политотделу поинтересоваться им», «проверить белогвардейского офицера, проживающего здесь...», «исследовать это дело и привлечь к ответственности»; «рассмотреть и передать, куда следует»; «спросить меня, я подробно все расскажу...» – авторы демонстрируют агрессивность по отношению к следственным органам: «...нажми на Сунегина и Архипенко, они должны знать, как все было...»; «я буду дальше писать, если ты не примешь мер» (19).
Как показывают документы, уверенность в правильности своего поступка сочеталась с чувством исполненного долга. В некоторых доносах авторы подчеркивали, что делают «ответственное заявление», «по долгу гражданской совести нашли необходимым изложить в настоящем заявлении...». Даже в 1956 году во время первой волны реабилитации люди откровенно признавались в своей готовности сотрудничать с властью. Так, один из свидетелей по делу С.М. Пигасова – слесаря завода им. Молотова (Мотовилиха) на вопрос следователя, занимавшегося реабилитацией, знал ли он о террористических намерениях осужденного, ответил: «Если бы были такие высказывания, я бы доложил в партком завода» (20).
Отзывчивость советских людей на призывы власти «разоблачать врагов» наиболее наглядно подтверждают случаи, когда причиной тревоги становились не происхождение, не прошлое и не факты вредительства, а высказывания и анекдоты. Может показаться невероятным, но квалифицированный рабочий Пермского судоремонтного завода К.И. Меркушев был осужден на 10 лет за то, что в нетрезвом состоянии называл Л. Троцкого “товарищем” и заявлял о его значительной роли в революции. Двое свидетелей-коммунистов оценили этот поступок как «троцкистская пропаганда» и обратились в партком. Состоявшееся собрание коммунистов приняло решение: «Обязать партком подобрать весь материал и передать в соответствующие органы». Мастер завода им. Молотова П.А. Борчанинов был расстрелян за анекдот, о котором по совету секретаря парткома сообщил в Управление НКВД один из коммунистов (21).
Своеобразным стимулом «усиления политической бдительности» и активизации «гражданской ответственности» советские люди в 1930-е годы восприняли решения Пленумов ЦК ВКП(б), передовые статьи газеты «Правда» и показательные судебные процессы. Об этом свидетельствуют многочисленные примеры. Один из самых показательных – обращение в Управление НКВД Свердловской области 20 августа 1936 г. журналиста, ранее собиравшего материалы для книги «Ленинские самородки» в уральских городах. Среди многих людей, с которыми он познакомился во время командировки, оказался рабочий ст. Шарташ Н.А. Вьюхин. Квалифицируя настроения своего «героя» как антисоветские, журналист отметил, что «не придал сначала этому должного значения, теперь же, в свете происходящего процесса над троцкистско-зиновьевской контрреволюционной бандой, я считаю, что контрреволюционные суждения Н.А. Вьюхина не случайные, поэтому прошу обратить на него соответствующее внимание» (22). Один из жителей г. Свердловска, обращаясь в августе 1936 г. к Н.И. Ежову, объяснял причину следующим образом: «Прочитав в печати обвинительное заключение по делу наймитов Троцкого, Зиновьева и Каменева, у меня появилась такая ненависть к этим негодяям, что я сразу задумался над вопросом, что все партийные и непартийные честные большевики должны каждый внимательно просмотреть своих друзей и знакомых: чем они дышат, живут и что делают, дабы до конца разоблачить все остатки зиновьевщины…» (23).
Особенно информативны материалы судебно-следственного дела на директора УЗТМ Л.С. Владимирова, арестованного 1 сентября 1937 года: документы, которые энтузиасты-осведомители направляли в разные инстанции, датированы 10 февраля – 20 июля. Один из таких информаторов, сообщавший о «безобразиях на УЗТМ» сначала в райком партии, потом И.В. Сталину и считавший необходимым принять «меры хирургического лечения, невзирая на лица и занимаемые должности», оправдывает свои действия тем, что «Правда» в своих передовых статьях и особенно решения ЦК ВКП(б) поставили четко и ясно задачи перед каждым коммунистом». Исключительно интересным это дело представляется по той причине, что на проходивший в Москве Пленум ЦК откликнулись и многие другие. 9 марта в РК ВКП(б) Орджоникидзевского района поступило еще одно заявление от коммуниста «о недобросовестной работе администрации и инженеров УЗТМ». 3 июня член ВКП(б) с 1930 г. сообщил о знакомстве Л.С. Владимирова с И.И. Гарькавым – бывшим командующим Уральского военного округа, к тому времени уже арестованным. 11 июня уполномоченный Комиссии советского контроля по Свердловской области составил докладную записку о вредительстве на УЗТМ, которая была адресована Председателю КСК при СНК СССР тов. Н.К. Антипову. 1 июля в редакцию заводской газеты пришло письмо из Владивостока (!), автор которого имел сведения о том, что брат Л.С. Владимирова, работавший на Харьковском паровозостроительном заводе, арестован за активное участие в контрреволюционной троцкистской организации. Он с тревогой обращался к редактору: «Знает ли партийная организация Уралмаша об этом факте? “Прошу вас проверить...». 20 июля письмо «об оставшихся вредителях на Уральском машиностроительном заводе» было представлено наркому НКВД Н.Н. Ежову (24).
Вероятно, часть информации о производственных и социальных проблемах соответствовала действительности, но во всех сообщениях (за редким исключением) эти проблемы «переводились» на язык политической борьбы и ненависти. Такие повторяющиеся мотивы позволяют считать их адекватным отражением обыденного и политического сознания советских людей в 1930-е годы.
Современники осознавали роль осведомителей НКВД – как добровольных информаторов, так и секретных сотрудников. В частности, в некоторых городах распространялись следующая версия: «…очереди у магазинов правительством созданы, чтобы испытать политическую благонадёжность населения». Наиболее информированные убеждённо критиковали НКВД за систематическое материальное поощрение доносительства. Так, автор анонимного письма из г. Свердловска, датированного 1938 г., пишет о том, что сотрудники НКВД привлекали «за пять рублей женщин, готовых простаивать в бесчисленных очередях и заводить разговоры о нехватке товаров и продовольствия». Последующим шагом становилось доносительство на тех, кто поддержал «антисоветскую тематику» (25). Авторы рукописной книжки «Воззвание», обнаруженной во время обыска на квартире у И.Д. Шепеляева, токаря судоремонтного завода им. Дзержинского (г. Пермь) в 1938 г., назвали все проявления произвола власти – аресты, обыски, суды, допросы, пытки, расстрелы заключение в тюрьму, высылку, лишение имущества – террором. Тем не менее, они призывали своих современников идти «на самозащиту», но предостерегали: «Берегитесь тайных шпионов, даже детей, они …всюду». Иногда совершено спокойно (например, в дневниковых записях) отмечали: «Говорят, он пишет на нас с К. рапорт – донос» (26).
Кроме того, многие люди своим отношением к жертвам репрессий помогали власти: вокруг человека создавалась атмосфера отчуждения, многие бывшие друзья и знакомые не рисковали поддерживать с ним отношения. Такие истории повторялись как с известными политическими деятелями, так и с обычными людьми. Так, заведующий бюро технического контроля УЗТМ В.Н. Игнатов рассказывал о судьбе инженера инструментального цеха, которого задержали в НКВД на два дня: «...Его вещи буквально выбросили на улицу через несколько часов. Этот человек имел в городе и на заводе много товарищей, но после ареста никто не дал ему возможности переночевать, из боязни навлечь на себя опасность». Жена маршала В.К. Блюхера вспоминала ситуацию накануне ареста в 1938 году: «Вчерашние «друзья», лицемерно восхвалявшие его гений полководца, демонстративно смотрели в сторону, встречаясь с ним в наркомате обороны. В Хабаровске… поползли гнусные слухи. Блюхер, мол, шпион. Собирался бежать в Японию. У него в Токио резиденция» (27).
Примеры самоорганизации и взаимопомощи были эпизодическими – как правило, люди предпочитали пассивно повиноваться или с энтузиазмом поддерживали власть. Объективная оценка поведения современников дана студентом физико-математического факультета УрГУ В. Пилькевичем – накануне ареста он сделал такую запись в своем дневнике: «Вы, собирающиеся спасти человечество утопическими мечтаниями о коммунизме..., помогли ли Вы себе, что такое Вы сами, как не стадо баранов, задыхающееся в пыли, которое бежит само не зная куда? ...человек пал так низко, как этого еще не знала история. Те, кто сознает это из Вас – лицемеры или слабые, потерявшие в себя веру... Так пусть же интеллигенция осознает свою трагедию. Пусть поймут, пусть каждый заставит понять себя гнусность этих сборищ... В каждом из Вас скрывается забитый, поруганный лучший человек! Пусть Ваш разум даст ему свободу, тогда родится новая солидарность, которая сохранит, пронесет все человеческое через все испытания...» (28).
Примечания
1) Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994. С. 179-180, 346, 184.
2) Чапек К. Беседы с Т.Г. Масариком // Вопросы истории. 1998. № 5. С. 83-84.
3) "Сопротивление материала": Международные нормативы на российской почве. М., 1999. С. 14-19; Кларк П. Время, пространство и социальный диалог: социальные изменения в Британских городах в XVIII веке // Социальная история. Ежегодник. 1997. М., 1998. С. 265-268; Фадеева Л. Социальные идеи и идеалы “английского образованного класса” в конце XIX – начале XX века // Там же. С. 335 – 354.
4) Ахиезер А. Дезорганизация как категория общественной нации // Общественные науки и современность. 1995. № 6. С. 42-52; Дахин В. Эволюция и революция в российском кризисе // Pro et contra. М., 1999. Т. 4. № 3. С. 134-154.
5) Мацонашвили Т. Синдром “усталости демократии”? О кризисных явлениях в европейских демократиях на исходе ХХ века // Европа на пороге ХХI века: ренессанс или упадок? М., 1998. С. 104-105.
6) Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах. Сравнительное исследование. М., 1997. С. 37-38.
7) Проблемы политического развития современной России в условиях “неконсолидированной демократии”. М., 1999; Три века отечественных реформ // Pro et contra. М., 1999. Т. 4. № 3.
8) Лотман Ю.М. “Договор” и “вручение себя” как архетипические модели культуры // Лотман Ю.М. Избранные статьи. Таллин, 1993. Т. 3. С. 343-355.
9) Оболонский А.В. Драма российской политической истории: система против личности. М., 1994. С. 317.
10) Государственный архив по делам политических репрессий Пермской области (ГАДПР ПО). Ф.1. Оп. 1. Д.7794. Т.3. Л.94. В настоящее время этот архив закрыт.
11) Кириллов В.М. История репрессий в Нижнетагильском регионе Урала (1920-1950-е годы). Нижний Тагил, 1996. Ч. 1. С. 179-180.
12) Государственный архив административных органов Свердловской области (ГААО СО). Ф.1. Оп. 2. Д. 41216 (конверт); Д.17201. Л.36-38; Д. 22750. Л. 10-22; Д. 20883. Л. 2-7; Д. 29985. Л. 10-26 и др. дела; ГАДПР ПО. Ф.1. Оп.1. Д. 12837. Т.2. Л. 226-235 и др. дела.
13) ГААО СО. Ф.1. Оп. 2. Д. 18031. Л.5,16; Д. 6439 (конверт).
14) Швед С.А. Воспоминания // Завещание. Свердловск, 1989. С. 73-75.
15) ГААО СО. Ф.1. Оп. 2. Д. 17160. Т.2. Л. 349.
16) Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 1235. Оп. 66а. Д. 183. Л. 189-191; 196-200.
17) ГААО СО. Ф. 1. Оп. 2. Д. 20945 (конверт); Д. 26018. Т. 1. Л. 10,11,17; Д. 17160. Т. 16. Л. 173-175 и др. дела; ГАДПР ПО. Ф.1. Оп.1. Д. 7794. Т.2. Л. 60; Т. 3. Л. 95; Ф.2. Оп.1. Д. 31849. Л. 58-59 и др. дела.
18) ГАДПР ПО. Ф.1. Оп.1. Д. 7794. Т.3. Л.95.
19) ГААО СО. Ф. 1. Оп. 2. Д. 20945 (конверт).
20) ГААО СО. Ф.1. Оп. 2. Д. 19638. Т.5. Л. 220-221; ГАДПР ПО. Ф.2. Оп.1. Д. 12837. Т.2. Л. 226-235; Д. 26710. Л. 367.
21) ГАДПР ПО. Ф.2. Оп.1. Д. 31849. Л. 57-59; Д. 26710. Л. 365.
22) ГААО СО. Ф.1. Оп.2. Д. 20810. Л. 2.
23) Центр документации общественных организаций Свердловской области (ЦДОО СО). Ф.4. Оп. 104. Д.571. Л.22.
24) ГААО СО. Ф.1. Оп.2. Д. 20736. Т.1. Л. 121-129; 125, 137-143.
25) Осокина Е. За фасадом «сталинского изобилия». М., 1998. С.204; Фельдман М.А. Два письма из уральских архивов// Отечественная история. 2008. № 2. С.125.
26) ГААО СО. Ф.1. Оп. 2. Д.20790. Т.1 (конверт); ГАДПР ПО. Ф.1. Оп.1. Д.7794. Т.2. Л. 137.
27) 37-й на Урале... С. 21, 109, 220; ГААО СО. Ф.1. Оп.2. Д. 22750. Л.17; Швед С. Воспоминания…С.59.
28) ГААО СО. Ф. 1. Оп. 2. Д. 15800. Л. 45-57.