Без вхождения в смысл богослужения христианская жизнь никогда не станет «общим делом»
– Давид Мкртичевич, те два тома переводов богослужения, которые были представлены на состоявшейся 26 апреля презентации*, содержат чинопоследования таинств (кроме литургии, которой посвящены второй и третий тома). И сама деятельность по переводу, и применение этих чинопоследований совершенно явным образом связаны с тем, о чем говорил в одной из недавних статей о. Димитрий Карпенко: в церкви люди часто не понимают тех богослужений, в которых участвуют. Не могли бы Вы рассказать немного об истории решения этой проблемы в течение последнего века? И связывалось ли участие мирян в богослужении, о котором говорили о. Николай Афанасьев, о. Александр Шмеман и многие другие, с необходимостью богослужения на родном языке?
Давид Гзгзян: Вопрос перевода богослужения оказался связан с вопросом возрождения приходской жизни уже на Московском соборе 1917-18 гг. Не то чтобы там была прямо указана эта связь, но неслучайно вопрос о передаче на местный уровень (я имею в виду приход) ряда полномочий принимать решения обсуждался параллельно с возможностью перевода. Тем самым было продемонстрировано осознание того, что активная христианская жизнь, которая предполагает совместное взаимодействие, так или иначе связана с пониманием – не с интеллектуальным анализом текста богослужения, а с вхождением в содержание церковной молитвы – потому что иначе ей никогда не стать общим делом, литургией в широком смысле слова.
Когда в течение XX века православие переходило на иноязычную территорию, становилось достоянием иной культуры и иного языка, вопрос «переводить или не переводить» даже не возникал. Мне до сих пор, честно говоря, странно ограничение, которое касается только живого русского языка, потому что даже ярые противники перевода с церковнославянского на русский как-то смирились с тем, что православным англичанам естественно молиться на английском, французам – по-французски, а немцам – по-немецки. Я не в состоянии понять логику, по которой русскому языку в этом праве отказано. Тенденция сохранения «сакрального» церковнославянского языка как мы видим, в целом ряде случаев «не срабатывает». Почему, скажем, французским православным не важен сакральный язык, а русским важен? Недавно на презентации словаря паронимов О.А. Седаковой прозвучал тезис следующего содержания: стоит только начать перевод богослужения на русский язык (я близко к тексту цитирую), и это неминуемо затронет его структуру и содержание, только тронь богослужение – и оно посыпется. Я долго ломал голову над смыслом произнесенной фразы. Что и как может разрушиться в богослужении в результате перевода? Ничего не понял и до сих пор пребываю в недоумении, что вообще мог иметь в виду автор.
– Вы сейчас сказали о необходимости восприятия таинств как общего дела, литургии в широком смысле слова. Но мне кажется, что если сейчас постепенно и возвращается это понимание в связи с евхаристией, отчасти и в связи с крещением, то практически невозможно себе представить, чтобы в нашей церковной действительности широко распространилось отношение, скажем, к венчанию, отпеванию, даже к поставлению на священство, которое обычно совершается где-то вдали от общины в кафедральном храме, как к делу общины. Может ли здесь как-то помочь перевод? И вообще имеет ли смысл говорить о переводе богослужения вне контекста всего комплекса проблем, связанных с общинностью в церкви?
Давид Гзгзян: У проблемы перевода есть и некоторое автономное звучание. В отрыве от конкретики церковной жизни она тоже может иметь значение, конечно, существенно более скромное: перевод в этом случае помогает интеллектуально активировать какие-то важные смыслы, которые могут оставаться скрытыми. Но, конечно, всерьез проблема перевода может быть адекватно воспринята и решена только в контексте потребностей церковной жизни как таковой. В нашем содружестве на разных уровнях, на разных форумах уже неоднократно звучал очевидный тезис о том, что проблема перевода не есть языковая проблема и не есть проблема профессионализма переводчиков, потому что и то и другое – проблемы технические.
Существо вопроса коренится в том, как воспринимается церковная жизнь с точки зрения ее духа и смысла, являющихся основанием конкретных форм ее осуществления. Стоит только всерьез задуматься об этом, как сразу станет ясно, что ни крещение и миропомазание, ни даже венчание, не говоря уже о поставлении на священство – ничто из того, что входит, согласно школьному богословию, в канонизированное число семи таинств, – не является частным делом отдельно взятого человека, что все это представляет собой неотъемлемые стороны жизни церкви как таковой в ее конкретной общинной форме. И тогда возникает вопрос: как можно нести личную ответственность за то, что о. Николай Афанасьев назвал поставлением на служение (имея в виду отнюдь не священнослужение в узком смысле слова, а поставление на служение, которое касается каждого крещаемого в силу того, что он посвящается в число учеников Христовых, умирает и воскресает со Христом и обретает свой личный дар служения Христу и со Христом в Его Церкви), как все это может всерьез быть просто воспринято хотя бы умственно, я уж не говорю о том, чтобы пережито, прожито, если языковая реальность выступает здесь препятствием?
Всякое чинопоследование, изложенное на не своем языке, иначе как препятствие к тому, о чем я сказал, восприниматься не может. И о каком общем деле может идти речь, если для того, чтобы просто ментально войти в смысл этого общего служения, надо совершать какое-то неимоверное усилие, например, выучить иностранный язык? А то, что церковнославянский язык для современного носителя русского языка является иностранным, – это безусловно так.
– Не могли бы Вы для иллюстрации этого последнего тезиса привести какие-то яркие примеры, очевидные случаи непонимания происходящего?
Давид Гзгзян: Честно говоря, масса курьезных случаев давно описана разными людьми, очень опытными церковными служителями, внимательно наблюдавшими, в частности, за тем, как средним церковным сознанием воспринимаются те или иные знакомые, многократно звучавшие фрагменты богослужения. Достаточно раскрыть, скажем, книгу архиепископа Михаила (Мудьюгина) «Русская православная церковность второй половины XX века». Или вспомнить курьезы, накопленные комиссией митр. Сергия (Страгородского). Мне на ум приходят только откровенно комические случаи, которые вызывают смех сквозь большие слезы. Например, в возгласе на венчании «Славою и честию венчай я» указательное местоимение «я» (т.е. «их») после императива «венчай» практически никем не воспринимается как указание на конкретную пару, о которой идет речь. Очень часто, если не как правило, этот возглас воспринимается как деепричастный оборот, то есть Господь Бог славой и честью венчая... и дальше для слушателя текст обрывается. С этим я многократно сталкивался.
Впрочем, не хочется мусолить лишний раз все эти примеры, потому что выглядят они слишком уж анекдотически. Не хочется именно потому, что проблема от этого тоже приобретает некий снижено комедийный характер. А она между тем достаточно серьезна, потому что если говорить всерьез об активации тех значимых для церкви смыслов чинопоследования крещения и миропомазания, о которых я уже говорил, – а именно что это таинства поставления на царственное служение – то без перевода их восприятие невозможно. Ну разве что в случае хорошего знания тонкостей церковнославянского языка. Но это надо быть человеком, который знает коннотации тех или иных слов лучше, чем живой носитель древнеболгарского или, как он еще называется иногда, древнемакедонского языка, который нам известен под названием церковнославянского. Я уже не говорю о том, что просто знание текста по-русски и восприятие текста по-русски само по себе еще тоже ничего не гарантирует, хотя должно породить вопросы: «Что бы это значило?» Но богословские ответы на них придется еще находить, так как сама реальность русского богослужебного языка должна вызывать необходимость богословской церковной интерпретации того, что звучит в храме. Это уже более тонкая вещь.
Однако без того, чтобы богослужебный текст был бы элементарно, на уровне языковой материи, на уровне чисто языковых значений воспринят, вообще говорить не о чем. Получается полный разрыв: с одной стороны, есть некая абстрактная церковная норма, говорящая о том, что каждый член церкви – это человек, поставленный на служение Богу и Церкви даром Святого Духа, с другой же стороны, если говорить о реальной практике, это утверждение оказывается абсолютно голословным.
– Есть еще одно распространенное возражение против перевода, к которому трудно не прислушаться: многие считают, что совместное участие в богослужении есть, кроме всего прочего, общее переживание привычной красоты звучания молитв. И понятно, что при переводе это во многом теряется.
Давид Гзгзян: Надо договориться, о какой красоте идет речь. Если о красоте языковой материи, из чего следует, что фонетика церковнославянской речи красивее русской, то это дело сугубого вкуса – кому-то нравится одно, кому-то другое. На мой взгляд, тогда всем нужно служить или по-персидски, или по-французски. По известным параметрам благозвучия эти языки давно занимают первые места, причем, если я не ошибаюсь, лидером является персидский. Может быть, тогда, действительно, ставить вопрос масштабно и решать проблему богослужения таким образом?
– Ну, персидский нам совсем чужой, а церковнославянский...
Давид Гзгзян: Почему чужой? Персы – ближайшие наши родственники, арийцы. Я думаю, что если учить язык для богослужения, то лучше такой.
Но если кому-то нравится славянский, то ведь, действительно, эстетика такого рода – вещь, о которой нельзя дискутировать: о таких вкусах как раз не спорят. К слову, почему-то как только речь заходит о переводе, проблема моментально гиперболизируется до следующего масштаба: мол, мы не можем всей церковью сразу перейти на русский язык, есть люди, которые с этим не согласны. О чем речь? Люди, которые с этим не согласны, пусть продолжают служить на том языке, на каком им нравится.
Если же мы обсуждаем смысловую, церковно значимую сторону языка, тогда неизбежно возникает проблема смысла. И в этой связи, применительно к вопросу о красоте, стоит задать себе вопрос: что драгоценнее – красота смысловая, тем более духовная, или красота фонетическая? Если фонетическая, мне нечего возразить против того, что кому-то звучание церковнославянское ближе. Это похоже на вопрос о церковном пении: как лучше петь? Партесное пение или одноголосье, или, может быть, лучше на сирийский манер полуречитативом? Кто мешает в этом случае воскресить древнее церковное многообразие и выбирать традиции по вкусу, по тому, что тебе по тем или иным причинам, в частности, эстетическим, ближе? Но если ставится вопрос о смысле того, что происходит в Церкви, и красоте этого смысла, то тогда возражения, что, дескать, богослужение эстетически проиграет от перевода с одного языка на другой, снимаются. Потому что, с моей точки зрения, красота фонетическая ну никак не может быть приоритетом.
Если же для кого-то это является приоритетом – что ж, пускай. Я думаю, что могут найтись и приверженцы служения на древнегреческом в поздневизантийском стиле. Но это ведь вопрос личных пристрастий, а не вопрос содержания церковной жизни. Не будем покушаться на пристрастия, но какое отношение это имеет к обсуждаемому вопросу – к реальному вкладу перевода богослужения в возрождение содержательной стороны церковной жизни?
– Это действительно очень важно – различать, о какой красоте мы говорим. У меня лично был очень яркий опыт переживания красоты смысла, когда я впервые участвовала в крещении, совершавшемся на русском языке. Но ведь чаще всего люди даже не имеют такого опыта. У них нет возможности его получить.
Давид Гзгзян: С одной стороны, люди действительно не имеют возможности прикоснуться к полноте духа и смысла богослужения. С другой стороны, сама по себе русская языковая материя – еще не ключ, вернее, не гарантия того, что можно к этим смыслам прорваться. Все-таки на уровне чисто интеллектуального понимания церковная жизнь не совершается. Я уже сказал, что в этом отношении перевод может по крайней мере поставить вопрос о назначении крещения и об уместности, например, крещения человека, который с церковью впервые сталкивается в тот самый день, когда он решил креститься. Если сейчас говорят о необходимости оглашения, но под оглашением понимают цикл ознакомительных бесед числом 3 или 4, то опять же – насколько это всерьез меняет реальность? И так далее. По большому счету, от смысла языковых значений можно последовательно придти к тому, что сам по себе этот чин выявляет некоторые закономерности церковной жизни и, следовательно, предъявляет требования ко всякому, кто решил в эту церковную жизнь войти. Ясно, что это не сугубо языковой вопрос. Но перевод может помочь поставить его всерьез.
* 26 апреля в помещении Российской государственной библиотеки прошла презентация четвертого и пятого томов серии «Православное богослужение». Сборники, включающие в себя перевод всех основных чинопоследований с греческого языка на русский, являются плодом тридцатилетней работы ректора Свято-Филаретовского института, свящ. Георгия Кочеткова, которому в течение последних восьми лет активно помогала группа профессиональных филологов.
Четвертый и пятый тома, которым было посвящено обсуждение, включают в себя переводы чинопоследований таинств крещения, миропомазания, покаяния, брака, елеосвящения, поставления на служение Церкви. Содержание представленных сборников во многом определило главную тему разговора, которую один из выступавших, кандидат филологических наук, зав. кафедрой богословских дисциплин и литургики СФИ Д.М. Гзгзян определил так: «Проблема понимания как такового вряд ли может быть вычленена из общего контекста церковной жизни. Понятность текста не всегда ведет к осознанию глубин, а может привести к неожиданному результату: осознанию проблем». Это же назвал «одним из самых замечательных результатов перевода» известный переводчик библейских текстов, главный редактор Российского Библейского общества М.Г. Селезнев. Известный историк и философ Е.Б. Рашковский в своем выступлении выразил глубокую благодарность создателям перевода за то, что благодаря их труду раскрываются не только различные вопросы, связанные с церковными таинствами, но и вопросы, связанные с языком перевода.
В ходе разговора не менее важными, чем свидетельства филологов, стали свидетельства священнослужителей и катехизаторов – тех, кто «вживую» сталкивается и с необходимостью донести до людей смысл совершающихся таинств, и с проблемами церковной жизни, отражающимися, в частности, в отношении верующих к мистериальной стороне жизни церкви.
Завершая презентацию, автор перевода, свящ. Георгий Кочетков, заметил, что главная цель предпринятого труда – не уходя от аутентичной традиции церкви совмещать насколько только возможно «закон молитвы», «закон веры» и «закон жизни».