Александр Солженицын: о февральском плене

Солженицын – художник и мыслитель – постоянно всматривался в причины крушения исторической России. Февральская революция 1917 года, как в фокусе, сосредоточила в себе все исторические грехи российской власти, общества и народа. Такова центральная мысль писателя.

Все, что привело к Февралю и все, что из него последовало в истории, – результат непреодоленной расслабленности российского человека, его душевной запутанности, социальной неустроенности и внутреннего ослепления.

Именно поэтому, по Солженицыну, центральной проблемой отечественной истории является проблема вхождения личности в себя, способности внутреннего прозрения, распознания ловушек своей греховной природы и, более всего, нахождения в себе сил и умения удержаться от дальнейшего падения в пропасть революционного насилия.

С напряжением всех сил (на протяжении большей части своей жизни) писатель искал возможность обретения «золотого сечения» в историческом развитии страны и общества. В идеале светская власть блюдет закон и охраняет державный порядок, власть духовная заботится о поддержании внутренней жизни, внутреннего ее разогрева в стремлениях высшего порядка, а общество, чуткое к несправедливости, контролирует власть. Эта утопическая мечта, зародившаяся еще в Киевской Руси, не исчезла из нашей истории. В той или иной степени к ее канонам обращались все крупные русские писатели. Забвение этой мечты привело к параличу национальной жизни.

Как стремиться к светлым идеалам и при этом не растоптать обыденную жизнь мирного времени? Как, попав в пропасть разрушенной и постоянно рушимой – во имя идеологии и демагогии – жизни, вырваться из нее на свет Божий? Вот мысли, которые мучили Солженицына.

Стремясь к улучшению общего положения и своего частного, остерегись разрушать основы государственного порядка, предупреждал писатель. Но одновременно имей мужество действовать по убеждению, не молчи, не таись перед лицом беззакония – это вторая сторона его завещания гражданскому обществу. Положение осложняется тем, что после торжества в нашей истории духа Февраля российский человек оказался в тупике, потерянный, бессильный, утративший понимание смысла жизни, не имеющий опор.

Как быть ему в таком своем бедственном положении?

Чтобы понять взгляд Солженицына на российского человека, бросившегося в топку революции; выскочившего, после почти 40 лет перемола в жерновах террора, на «волю», в первую «оттепель»; дотащившегося до горбачевской перестройки в 1987-м, а затем до свободы августа 1991-го, нужно понять, в каком положении находился он сам сразу после освобождения. Как он воспринимал это свое положение. С чем сталкивался пленённый человек после избавления от длительных, бесконечных пыток?

9 февраля 1953 г. у Солженицына окончился 8-летний срок по 58 статье УК РСФСР, и он отправился отбывать «вечную» ссылку в Казахстане.

Поднадзорный, он работает учителем. Над ним висит не только статус подневольного (самовольная отлучка грозила 20 годами лагерей особого режима), не только раковый диагноз (врачи предсказали, что он умрет в течение нескольких ближайших месяцев), но и полное одиночество. Одиночество это проявлялось не только в особых душевно-психологических состояниях, но и в тяжком психофизическом изнеможении. Состояние ссыльного дополнялось пленением плотским (говоря в святоотеческих терминах). В течение трех лет своего полукрепостного нахождения в казахстанских степях он не мог найти подходящую спутницу жизни. В письмах того периода бывшей подруге своей покойной матери он констатирует: «Очень одиноко и тоскливо… Боюсь, что как-нибудь нелепо женюсь… потому что здесь нет никого… а “женюсь” – потому что сколько же можно так жить?» [1] Двенадцать последних лет нахождения на фронте и в лагерях лишили его и семейной жизни и общения с женщинами.

4 октября 1953 г. он пишет к Марии Васильевне Скороглядовой: «Женитьба для меня сейчас – вопрос неотвязный… Беда только в том, что позвать мне к себе некого» [2]. Ссыльный Солженицын называет себя «смертником»: «Шансов десять из ста у меня осталось на жизнь» [3].

Через год, в день своего 36-летия, в письме к тому же адресату он подчеркивает: «И еще боюсь ошибиться на женитьбе. …Я этой осенью затеял знакомство с одной женщиной, которой никогда в глаза не видел, – просто случайно знаю людей, которые знали ее». Их заочно знакомят бывшие солагерники. Она также зек (еще не вышел ее лагерный срок). Она «некрасива, немолода (33 года), необразованна, неразвита и даже не (или мало) грамотна. Но… все всерьез», – восклицает Солженицын. Он признает, что у его избранницы есть несколько важнейших личных качества, которые делают для него их возможный союз реальным. Это «очень твердый преданный характер и привычка к таким тяжелым условиям жизни, о которых нет слов рассказывать… Ужасно много два эти качества весят. Чем тяжелее будет моя жизнь – тем более правильным будет такой выбор» [4].

Почему будет правильным именно такой выбор? Потому что ссыльный не отказывается от опасного служения быть свидетелем и голосом казненной, замученной России и ему, прежде всего, в жене нужен надежный союзник и тыл.

Три года после выхода за лагерные ворота Солженицын не только прикован к дискриминационному статусу вечного ссыльного, но в силу своего социального уничижения обречен на одиночество. При этом он продолжает идти выбранным путем тайного писателя-свидетеля, описывающего круги нового ада, организованного на земле. Этот личный выбор никакие внешние и внутренние давления не могли отменить.

Не удивительно поэтому, что в конце того же ссыльного трехлетия его романный автобиографический герой Нержин так будет рассуждать, находясь перед мучительным выбором, продолжить ли в льготной шарашке сотрудничество с системой подавления человека или вновь опуститься на лагерное дно: «Пройдут годы, и все эти люди… сейчас омрачённые, негодующие, упавшие ли духом, клокочущие от ярости… – …никто из них не соберётся напомнить сегодняшним палачам, что они делали с человеческим сердцем!

…Это поразительное свойство людей – забывать!.. Но тем сильнее за всех за них Нержин чувствовал свой долг и своё призвание. Он знал в себе дотошную способность никогда не сбиться, никогда не остыть, никогда не забыть.

И за всё… за пыточные следствия, за умирающих лагерных доходяг…– четыре гвоздя их памяти!.. И если больше никого не найдётся – эти четыре гвоздя Нержин вколотит сам» [5].

И в этих словах литературного героя – манифест самого Солженицына, его свидетельство о том, как противодействовать эпохе ГУЛАГа с ее волчьими законами. И как возможно им противостоять в принципе.

Теперь посмотрим на то, как воспринимал Солженицын, уже нобелевский лауреат на вершине мировой славы, русских людей на перекрестке судьбы, вскоре после крушения коммунизма.

28 ноября 1991 года в Вермонте он записал в «Дневнике романа («Красного колеса»): «Три Великие Смуты сейчас сошлись на моих столах: Смута Семнадцатого века… Смута Семнадцатого года, доработанная до дна; и Третья Смута, сегодняшнего дня… к которой «Колесо» так и опоздало. Эти 75 лет немилосердно накладывались на нашу страну, – всё новыми, новыми давящими слоями, отбивая память о прошлом, не давая вздохнуть, опомниться, понять дорогу. И – опять мы на той же самой, февральской: к хаосу, к раздиру на клочки... В Семнадцатом веке наш народ в глубинах страны был здоров, сыт и духом стоек. И устоял. В Семнадцатом году – ещё сыт и ещё здоров телом. А сейчас – все голодны, больны, в отчаянии и полном непонимании: куда же их завели?» [6]

В этой картине состояния русского общества, в котором оно пребывало сразу после «конца коммунизма», набросанной в дневнике, писатель подчеркивает всеохватную потерянность после века опьянения утопическим насильственным «счастьем». Когда фата-моргана величия и радости от утопических надежд развеялась, мы оказались обществом больным, потерянным, отказавшимся от служения, поскольку не имели высших ценностей.

При таком тяжком положении, в целях сбережения народа, считал Солженицын, страна должна сосредоточиться на своих внутренних целях, отказаться от политики экспансионизма, на ближайшее, как минимум, столетие занявшись обустройством собственного дома, врачеванием застарелых надрывов.

Власть, озабоченная оздоровлением страны, не должна озлоблять общество, не должна давить рядового человека административной вертикалью, должна поощрять к поискам творческого пути в общенациональном масштабе. Общество не должно раскачивать государственный порядок. И та и другая стороны не должны запускать кампанию по шельмованию друг друга.

«Накал ненависти между образованным классом и властью, – писал Солженицын в “Размышлениях над Февральской революцией”, – делал невозможным никакие конструктивные совместные меры, компромиссы, государственные выходы, а создавал лишь истребительный потенциал уничтожения» [7].

В 1917-м идеологизированное общество и государственный аппарат, подчиненный идеологии, столкнули Россию в непрекращающуюся цепную реакцию революционных катаклизмов. (Стоит отметить, что творцом русской революционной ситуации, и творцом великим, был не Ульянов (Ленин), а выдающийся экономист и политический мыслитель Петр Струве. Он, по происхождению принадлежа к высшим слоям общества, сумел в идее банкетной кампании, инициированной им в 1904 году, воздействовать на правительство и вынудить высшую власть на дарование конституции. А впоследствии Ленин, как Смердяков, воспользовался этим даром на погибель России).

Спасение в том, считал Солженицын, чтобы выйти из этого февральского круга революционных потрясений. Но – как? А если этого не случится, то вращающееся красное колесо самоуничтожения – единственное что остается тогда нам всем. Конец жизни без окончания дурной бесконечности убитой внутренне истории.

Над этими роковыми вопросами (в полном смысле этого слова) мучительно размышлял Солженицын. Не беря это во внимание, нельзя понять его позицию как художника слова, нельзя понять и его общественное поведение.

Принципы Александра Исаевича Солженицына:

Действовать, исходя из необходимости внутреннего углубления, но при этом и в общественном поле. Действовать вне насилия, но исходя из поиска путей, помогающих выбраться из бездны.

Действовать, исходя из того, что никто в окружающем мире, кроме нас самих, не может нам помочь.

Власть в России по-прежнему абсолютна и потому обществу не подотчетна. Это необходимо принимать как данность, не обольщаясь мифами о возможности в корне переменить систему бюрократии.

Терпение как принцип сосуществования и примирения с властью.

Но терпение не может оборачиваться бездействием, когда власть немилосердна.

В таком (впрочем, как и в любом другом) случае общество должно идти внутренними путями к свободе.

Таким парадоксальным видится послание Солженицына к тем, кто, вслед за ним и за множеством российских странников, взыскующих правды, упорно пытается обустроить жизнь на родине и избежать путей смерти.