«За лесом лозунгов и этикеток мы все разучиваемся видеть деревья – отдельных людей»

В день памяти матери Марии (в миру – Елизаветы Юрьевны Скобцовой) мы публикуем доклад доктора филологических наук Юлии Балакшиной «Образ и смысл революции в литературном творчестве матери Марии (Скобцовой)», впервые прозвучавший на июньской конференции «"Мы все стоим у нового порога": свободное творчество матери Марии (Скобцовой)».

Революция 1917 года, свидетелем и участником которой стала Е.Ю. Кузьмина-Караваева, резко изменила ее судьбу, лишила родины, привычного жизненного уклада. Ситуация исторического слома и эсхатологического катаклизма обнажила вопросы, требовавшие отнюдь не индивидуального разрешения. В попытке найти ответ на эпохальные сдвиги XX века рождались «новая душа» (Н.А. Бердяев), новое творчество и даже новое имя матери Марии (Скобцовой). Весь ее жизненный путь после 1920 года, опыт Бого- и человекообщения, мученическая кончина в газовой камере Равенсбрюка так или иначе связаны с Русской катастрофой («гибелью России»), осмыслить внешний и внутренний, духовный смысл которой она пыталась в прозе и стихах, в живописи и публицистике.

Особое место в «революционном сюжете» художественного творчества Е.Ю. Скобцовой занимают два текста: повесть «Равнина русская. Хроника наших дней», которая была опубликована в журнале «Современные записки» в 1924 году под псевдонимом Юрий Данилов, и повесть «Несколько правдивых жизнеописаний», предположительно создававшаяся также в середине 1920-х годов, но при жизни матери Марии не публиковавшаяся. Повести, написанные в непосредственной временной близости от изображаемых событий, сохраняют черты почти дневниковой достоверности, и в то же время представляют собой сложную образную систему, позволяющую увидеть не сиюминутные, а универсальные смыслы происходящего.

Две названные повести связаны между собой по принципу дополнительности. Если события «Равнины русской» разворачиваются во всероссийском масштабе (Петербург, среднерусская деревня, небольшой южный город, фронт и тыл, провинция и столица), то действия повести «Несколько правдивых жизнеописаний» локализованы в провинциальном городе Медынь и в усадьбе Медовое, в которую стекаются со всех концов России профессиональные революционеры и «отцовские кривульки» (398) – самобытные представители народной жизни. Повествование в первой повести ведется от третьего лица, что позволяет автору описывать события в ракурсе разных героев, достигая объема и масштаба изображения, выходящего зачастую за пределы земного измерения благодаря снам и видениям героев. Вторая повесть построена как мемуарные записки младшего приемного сына Семена Иконникова Николая, бывшего не столько участником, сколько наблюдателем «единого Великого события» (392) [1] и судеб родных и близких ему людей. Жизнеописатель не претендует ни на широкие исторические обобщения, ни на мистические прозрения, но умеет внимательно вглядываться в людей, анализировать их характеры, что дает возможность увидеть революцию сквозь призму отдельной личности и судьбы.

В том и другом случае Е.Ю. Скобцова выбирает жанры, предполагающие линейное поступательное повествование, призванное отразить движение общей или частной истории: «хроника наших дней» и «жизнеописания». На фоне задаваемой жанром линейности с большей очевидностью проступает излом, катастрофа, захватывающая и отдельные судьбы и судьбу России в целом. Каждый из героев, проходя путь своей жизни, оказывается в ситуации, «когда вдруг перед ногами засияет бездна» (237), а исторический путь России ставит ее перед лицом неизбежно «надвигающейся… гибели» (239).

В центре повествования в обеих повестях оказывается семья, связанная узами не только родовой любви, но и духовного родства, ведущая свой литературный генезис не от «случайного семейства» Достоевского, а от той прочной духовно-душевной связи, которую являют семьи в произведениях Толстого. Члены семей Темносердовых и Иконниковых обладают качествами подлинности, глубины, жертвенности, открытости миру и другому человеку, готовностью идти на страдание и подвиг ради России. При этом судьбы детей символически обозначают различные социальные слои русского общества: Александр и Федор – профессиональные революционеры; сестра, которую в том и другом случае зовут Екатерина, близка к среде «последних римлян», образованной интеллектуальной элиты; Петр и Николай максимально связаны с народным «мы», первый – в силу многолетней службы в армии и единства с солдатами; второй – через свое происхождение (сын садовника).

В финале той и другой повести семья оказывается разорена, отчасти физически уничтожена, а главные герои (Катя Темносердова и Семен Иконников) выбирают путь странничества по Руси – выхода из истории в метаисторию и последней жертвы собой ради другого. В прощальном письме Семен Иконников формулирует то, что станет жизненным кредо будущей матери Марии и ее единственной надеждой в рухнувшем и разоренном мире: «…надо открыть свою душу всем дорогам, всем ветрам, – пусть бредет в нее беспрепятственно, как домой, каждый бродяга полевой, пусть будет она призрачным прибежищем каждому ищущему, где преклонить голову. Пусть постигнешь ты всю эту старческую мудрость и скорбь, чтобы могла душа твоя хоть чем-нибудь, хоть самою собою всемирный холод утешить» (435).

Образ революции раскрывается в повестях сразу на нескольких уровнях, сложно переплетенных между собой. Условно обозначим их как исторический, антропологический и эсхатологический.

История

Как и многие современники, Е.Ю. Скобцова ищет исторические причины революции, приведшей к гибели России. Петр Темносердов, герой повести «Равнина русская», размышляет о «тяжести долгих, нелепо изжитых веков, тяжести темной истории» (185) России, о «древней муке» (185), которая требует исцеления, коренного обновления жизни. В повести «Несколько правдивых жизнеописаний» тема темного прошлого воплощается в рассказы о конкретных человеческих судьбах. Так, один из героев повести, революционер Виктор Иванович Канатов рассказывает о своем происхождении: «Семеро… детей было, а мать умерла рано. Отец бил. Старшая девочка отцовскую водку пить приспособилась»; «А младший мой брат, – поверите ли, – если отец прольет, так он языком все вылижет. <…> Из семерых четверо умерло» (416).

Находит отражение в повестях Е.Ю. Скобцовой и «великий и роковой вопрос», активно обсуждавшийся в кругах русской интеллигенции начала XX века, – вопрос о разрыве между народом и образованным сословием, следствием которого стала утрата национального единства. Петр, несколько лет проведший в армии среди крестьянско-солдатской массы, упрекает сестру: «…Вот книги у тебя, и мысли всякие и прочее, уж не знаю там, что; все это понятно и нужно даже не миллиону, а десяткам тысяч, сотням, – а нам, ста восьмидесяти миллионам, все это ни к чему» (186), – и сообщает дальше: «Большинство солдат в оборотней верит» (188). Этот разрыв трагически даст себя знать во время самой революции, когда на историческую арену вступит новый герой – «толпа», не слышащий и не принимающий умных, призывающих к долгу и жертве интеллигентов, но возносящий на вершину славы темных уголовников, обладающих примитивным ораторским таланом: «…В город приехал некий товарищ Герман, детина с косящими глазами и с огромными руками, которыми он любил внушительно потрясать, вопия при этом: "Товарищи, на этих вот руках были цепи. Я прошел школу каторги и теперь говорю: проклятие кровопийцам!" По вечерам почти ежедневно он напивался и буянил» (210) [2].

Небольшой сюжет в «Равнине русской», связанный с арестом Александра, бежавшего с каторги на фронт, чтобы защищать родину, позволяет матери Марии создать образ российской бюрократической машины, равнодушной ко всему подлинному и живому. Никто из высокопоставленных лиц не в состоянии оценить жертвенный порыв Александра, а министру внутренних дел Протопопову вообще «до войны нет дела» (197).

В той же повести явственно звучит тема «смертельной усталости войны» (206) и одновременно зараженности войной. Приехавший с фронта в отпуск Петр свидетельствует о настроениях солдат: «Ну, а если война кончится, ведь к старой жизни нельзя вернуться. Заставь ты их пахать, – ни за что» (187).

Поэтому события февраля 1917 года воспринимаются главными героями и автором повестей и как неизбежность («река рвала плотины» (207)), и как праздник, своего рода масленица, карнавал, разоблачающий старое, чтобы дать возможность родиться новому: «Рухнул трон. Многовековая сказка развеялась легким призраком. И народ русский, не останавливаясь, прошел мимо обломков крушения» (203). Образы духоты, тяжести, стагнации, связанные с жизнью дореволюционной России, сменяются быстро мелькающими сценами митингов, совещаний, мчащихся грузовиков с красными флагами, уличных разговоров с участием проснувшегося народа [3]. В этом движении наиболее глубоким героям повести видится много суеты: «Гражданский комитет часами обсуждал вопрос о необходимости ремонта библиотеки, потому что десять, по крайней мере, ораторов высказывались на эту тему принципиально, по существу и по личному вопросу» (209). Кате Темносердовой кажется, что за «внешней праздничностью» нет «всеобщей жажды подвига» (208). Но в целом февраль 1917 года оценивается как историческое событие, имеющее безусловный положительный потенциал: «…за потоком слов и в бесконечно растрачиваемом времени чувствовалось повышенное биение жизни, чувствовалось, что просто люди еще не приспособились и ищут других форм, другого общественного опыта» (209). Главный смысл этого события – его великий творческий потенциал: «огромное чувство, охватившее всех… чувство возможности своими собственными руками строить новую жизнь» (208).

Октябрьский переворот введен в повествование рядом коротких однотипных предложений: «Стояла поздняя осень. Временное правительство пало. Отгремели московские пушки». Обновление жизни, раскрытие ее творческого общественного потенциала было связано с февральской революцией. Октябрь несет с собой «прекрасную ясность» (184), одномерность, прямолинейную жестокость. Так, власть в маленьком южном городе переходит от темпераментного и артистичного Ивана Кособрюха («На протяжении своей речи он часто падал на колени, вопил, иногда рыдал, проклинал, переходил на шепот и потом опять гремел» (216)) к «умному большевику, товарищу Яуру, латышу» (216), маленькому диктатору, который воплощает в жизнь революционные идеи, переступая через человеческие судьбы: «С контрреволюционерами у нас один разговор: стенке. Пощады быть не может. Нам дела нет до того, кто попался в преступлении» (218). Однако и Яур, который оказывается «не типичным большевиком, а большим романтиком» (231), быстро сходит с исторической сцены. Новыми и, по всей видимости, долговечными лидерами оказываются подлый предатель Митяйко или Гронский (читай – Троцкий), в котором Катя видит «что-то обнаженное, циничное и вместе с тем запуганное, как у затравленной лисы» (255).

Исторический анализ, происходящего в России, Е.Ю. Скобцова дает не только через образы сменяющих друг друга политических лидеров, но и через небольшие сюжетные эпизоды или описательные зарисовки различных социальных слоев распадающейся русской жизни. Так, Александр, оказывается участником «Государственного совещания», в котором принимают участие представители образованного русского общества. Центральной темой этой главы становится «отсутствие единого языка у русских людей» (211), утрата способности к взаимному пониманию, не желание идти на уступки даже перед лицом надвигающейся катастрофы. Исторический выбор крестьянства показан через эпизод пересечения фронта Александром. Крестьяне, помогающие главному герою в его путешествии, настойчиво уходят от исторической ответственности, от исторического действия, в надежде спрятаться и переждать чужую войну: «Наша линия, брат, такова, что нам все равно, кто у нас коней берет, – красные или белые, и все равно, в какую армию наш народ мобилизуют. Одни мобилизуют, – плохо; другие мобилизуют – тоже плохо» (244). Судьба Петра, воюющего на стороне белых, позволяет говорить об обреченности добровольческого движения. В добровольцах он видит «много накипи», внешнего позерства (красные галифе, «торчащие кверху, с тонкими кончиками нафабренные усы» (260)), неуместных в ситуации трагической и неизбежной гибели России.

Антропология

В оценке исторических причин революции, в отношении к событиям февраля и октября дает о себе знать политическое прошлое матери Марии, ее принадлежность к партии эсеров. Ее собственно христианская позиция находит отражение в глубоких наблюдениях за тем, что происходит с русским человеком, попавшим под колеса мчащейся колесницы истории.

Вслед за многими русскими религиозными философами мать Мария отмечает в русском человеке «…восприимчивость к высшим откровениям, особую талантливость… к пророчеству и ясновидению» (184) [4]. Поэтому с самого начала «Равнины русской» Темносердовы видят «черную ночь, которая нависла над бесконечной равниной русской» (189), и чувствуют, как «затерян в ночи этой человек, как бездомно сейчас человеку» (189-190). Мотив «старшиной бесприютности» (220), непереносимого сиротства сопровождает почти всех героев повести, даже большевика Яура.

Бремя внутренней пустоты требует разрешения, экстатического взрыва, хотя бы на время заглушающего страх надвигающегося небытия: «Содрогнулась земля. Острой молнией прорезала буря мрак долгой ночи и гулким громом оповестила всех: "Пора"» (203); «все видели, как ярко запламенела Россия, все горели этим яростным пламенем» (203).

В этом эсхатологическом восторге мать Мария различает и пробуждение архаических инстинктов («…и вспыхивала древняя воля, воля к земле, кровью завоеванной и потом удобренной» (203)), и надежду на осуществление многовековых религиозных утопий, и жажду подлинного перерождения и преображения: «Как в дни светлой заутрени стоит народ, ожидая чуда, так и в те незабвенные дни весь народ замер перед воочию совершавшимся чудом и верил, что все сроки исполнились, то чаяния долгих столетий воплотятся сегодня» (203).

Однако экстатический восторг «огненного крещения» (206) длится недолго. За ним следуют не ожидаемое рождение нового мира, а «черные дни и последняя гибель» (207). «Людям становилось тревожно, и события запутывались клубком» (207). Символическим знаменьем конца старой жизни для семьи Темносердовых становится смерть матери – силы милующей, охраняющей, собирающей. Падают внешние и внутренние стены; пустота и хаос, от которых оберегала мать и сохраняли стены дома, больше не сдерживаются ничем и обрушиваются на человека. «Время было такое, что только закаленные жизнью люди чувствовали власть над собой; другие же или терялись, – и жизнь шла мимо них, или же разнуздывали себя до конца и плыли на гребне жизни, не зная, куда их вынесет волна» (215).

В повести начинает настойчиво звучать мотив сумасшествия, «сумасшедшего времени» (232), когда внутренние и внешние ориентиры человеческой жизни искажены в самых основаниях. Апофеозом потерянности и духовного сумасшествия становится судьба Сережи – младшего члена семьи Темносердовых, – который совершает убийство спасшего его Кособрюха, чтобы спасти его от возможного расстрела белогвардейцами. Эпизод написан матерью Марией с явной аллюзией к роману Достоевского «Преступление и наказание» – к теме помрачения в человеке источников жизни, чреватой утратой способности к различению добра и зла, света и тьмы.

Захлебываясь в буйстве и пьянстве, изнемогая от ужаса остаться один на один с силами хаоса, человек начитает жаждать дисциплины, порядка, простоты, ясности, вхождения в общее «мы». Петр, наиболее близкий по своему самосознанию народной среде, переживает «страх оторваться от массы; ощущение известной прочности и обеспеченности существования только в массе…» (250). «Только дисциплина спасет каждого из нас в отдельности от излишних дум, которые могут привести к безвыходной тоске…» (251). Это умаление личностного начала, потребность «чувствовать себя не человеком, а только частью великой машины» (252) неизбежно приводит народ к диктатуре. Энергия массы используется большевиками для достижения своих политических целей, и различить в безликом единстве человеческие лица оказывается почти невозможно: «Александру казалось странным, что эти вот сидящие перед ним парни и есть настоящие враги, эшелоны с которыми он помогал сбрасывать под откосы, которые были реальной силой в руках большевицкого центра» (246).

В этой ситуации потери человека, растворения индивидуального в коллективном особенную ценность для автора повестей обретают любые попытки «во врагах… видеть человека» (232). Опыт преодоления обезличивающей энергии революционной эпохи – это, безусловно, личный опыт Е.Ю. Кузьминой-Караваевой, которая завершает свои воспоминания «При первых большевиках» выстраданным выводом: «И, пожалуй, именно самое страшное в революции, – и особенно в Гражданской войне, – что за лесом лозунгов и этикеток мы все разучиваемся видеть деревья, – отдельных людей» (135).

Эсхатология

Текст повести «Равнина русская» построен так, что за границами истории все время проглядывает метаистория. Ее присутствие осуществляется благодаря системе знаков-вестников (апокалиптический пожар, рыдающая старуха-Россия, вопиющая к небу кровь ее убитых сыновей) и видений, данных наиболее чутким героям повести. В повести «Несколько правдивых жизнеописаний» ту же функцию выполняет финальное письмо Семена Иконникова.

С самого начала обеих повестей дает о себе знать предрешенность человеческих судеб, обреченность на гибель лучших (194), начинает звучать тема жертвы: «сама судьба начертала перед душами человеческими пути к гибели» (198). Одним из образных лейтмотивов повести «Равнина русская» становится образ бешено мчащейся, «огненной», «тяжелой» (203) колесницы: «и неслась пламенная колесница истории, не в силах остановить своего бега» (204) [5]. Архетипические корни образа колесницы восходят к скифской и библейской мифологии, придавая образу внутреннюю амбивалентность. Огненная степная колесница скифов входит в символику солнечного бога. В этой смысловой парадигме человек оказывается только бессмысленной жертвой (щепкой) мирового процесса, свершающегося с безжалостной непреложностью: «Колесница в беге своем калечила людей и топтала поля» (203). Огненная колесница «меркаба» в Ветхом Завете (4 Цар [6]., Иез. 13) – знамение пришествие нового эона, а значит, наступления нового Божьего царства. Вопрос о причастности к Грядущему Царству – вопрос личного выбора человека, исполнения человеком своего божественного призвания: «тогда будут двое на поле: один берется, а другой оставляется» (Мф.24.40).

Главные герои повестей матери Марии не хотят быть «щепками истории», они готовы брать ответственность за нее. Они не те, кого приносят в жертву неведомому богу, мчащемуся на скифской колеснице, но те, кто как пророк Илия ищут исполнения своего призвания: «я чувствую, что призван, и уклониться нельзя, да и не хочу» (194). Александр, Екатерина, Петр, Алексей Столбцов, Катя Иконникова «ощущают боль, разлитую в мире» (190), и по-рыцарски готовы бороться, вставать на защиту того живого, мятущегося и страдающего существа, каковым видится им Россия. Катя понимает, что «только личным подвигом, личной жертвой можно очистить пути» (248).

Но сама по себе готовность к жертве не открывает путей выхода из духовного и исторического тупика, в котором оказываются герои и Россия. Духовным ответом на внутренний вопрос Александра, какая жертва может спасти Россию, становится его ночное видение в поезде. «Спутником у него оказался человек в защитном платье с длинною курчавой русой бородой. В лице его была смесь прямо иконописного благообразия с каким-то холодным лукавством» (213). Спутник, наделенный чертами антихриста, просматривает папку с надписью «О Вельзевуле». В ходе разговора он дает Александру совет: «Вы знаете, чтобы спасти сейчас Россию от гибели, конечно, человеческих сил слишком мало… Бог? Нет, Бог нас карает, и от него милости просить нельзя. Возможно только одно. Возможно, что найдется один человек, – понимаете, – всего только один за всю необъятную Россию, – и что этот человек обратиться к нему. – Он указал глазами на заголовок своей папки» (213).

Та жертва, которую собираются принести Александр и Катя, приготовляя убийство Гронского, в своем внутреннем духовном смысле оказывается жертвой дьяволу. Она продолжает насыщать кровью землю, дает ход «круговой поруке смерти» (266). Путь другой – Христовой – жертвы как бы еще сокрыт от автора повести. В конце «Равнины русской» происходит своего рода экзорцизм, изгнание из героини лукавых духов ложных идей. Акт экзорцизма совершает странная библиотекарша Вера Ивановна, к которой Катя Темносердова приходит после ареста брата. В описании самого акта Е.Ю. Скобцова активно использует фольклорные, языческие мотивы: «А Вера Ивановна как-то по-кошачьему изогнулась вся, искривилась, растянула в страшную улыбку рот свой, закрутила костлявыми руками и начала тихо, шепотом» (267). После своей медиумической речи она «без сил опустилась в кресло», накрыла Катю «волшебным» платком (267). Однако в самой речи Веры Ивановны несомненно присутствуют образы из Евангелия и Апокалипсиса: «трубы славы», «преображенье плоти», «Богочеловек». После освобождения от мучительной и разрушительной идеи спасения России через убийство Гронского Катя некоторое время работает в библиотеке: «Это было время в монастыре, на покое» (268). И только после периода затвора и искуса ей отрывается путь странничества: «Какая-то странная тоска тянула ее, будто в конце дороги, где небо слилось с землею, увидит она что-то новое и радостное» (269). Образ странника можно назвать одним из ключевых для русской литературы XIX века. Странник, не имеющий пристанища на земле, ищет Грядущего Града. Духовное странничество Гоголя, Достоевского, Лескова и многих других русских писателей, уход Толстого из Ясной Поляны – все это проявления той устремленности к бесконечному, которая питала русскую литературу на протяжении всего XIX века. Е.Ю. Скобцова, сама мечтавшая бродить странницей по просторам России, жизненно и литературно вписывается в названную традицию с той, однако, разницей, что ее странничество оказывается сопряжено с «посланничеством»: она не только сама взыскует Грядущего Царства, но ощущает свое призвание возвещать его приближение:

« – Спите? Что спите? Вставайте! Пора!

Но было не пора еще. Надо было ждать…» (269).

Таким образом, художественную прозу Е.Ю. Скобцовой мы с полным правом можем назвать самобытной попыткой постижения смысла революции 1917 года. Как активный политический и партийный деятель, не понаслышке знающий ситуацию, но деятельно включенный в революционные процессы, она всестороннее оценивает исторические причины революции, воссоздает сложную социальную палитру революционной России. Как мыслитель, близкий к кругам русских религиозных философов, она анализирует черты русского народа, приблизившие катастрофу, выявляет ее антропологические и духовные корни. Но неожиданность ракурса картине, нарисованной в повестях Ю.Е. Скобцовой, придает христианская эсхатологическая перспектива. В революции она видит торжество языческой стихии, растворяющей личность, подчиняющей ее культу безличных исторических сил, и откровение о христианском конце мира, которое может проявить себя в выборе и пути немногих «вестников» и «служителей» Небесного Града. Финал повестей открыт – исход последней битвы не предрешен.