«Он шел краем, хорошо зная, где край»

Е.М. Верещагин: Я прихожанин храма Богоявления, начиная с 1961-го года. И когда появился о. Виталий у нас в храме, это был 1973-й год, то я уже чувствовал себя вполне как, так сказать, коренной прихожанин.

Так вот, я пришел немножко пораньше. Но, конечно, там разговор затянулся немножко. О. Виталий выскочил из главного алтаря, прошел в придел, там уже стояла и ожидала его не очень большая толпа. И он начал проповедь. А мне неудобно было прервать разговор с клириком. Я опоздал к началу проповеди, может быть, минут на пять или на десять, не больше. Его проповедь продолжалась почти час, так что я мало что потерял.

И вы знаете, когда я подходил к толпе пасомых, которые слушали его, меня поразило то, что говорил о. Виталий. Я ведь слушал его проповеди раньше, поэтому примерно ожидал, что он скажет. И проповедь на Крестопоклонную неделю в прошлом году была. Он, конечно, не повторялся, но все-таки его манера говорить была известна. Что он говорил, когда я подошел? Он говорил: «Вы знаете, в условиях тяжелейшего идеологического пресса со стороны властей, православие подвергалось большой опасности. Власть старалась найти коллаборационистов среди пасомых, верующих людей, имевших образование, но нестойких. Власть добивалась того, чтобы искоренить православие полностью. Каким путем? Ну, прежде всего, начиная с того, чтобы уничтожить храмы. Началось массовое закрытие храмов. Началось разрушение храмов. Вот, дорогие мои, – он обращался так – «дорогие мои». – Дорогие мои, я хочу вам сказать, что кафедральный собор стали разрушать. Пришлось использовать пятнадцать тысяч мелких взрывов для того, чтобы его уничтожить. И, несмотря на то, что люди пытались защитить свои храмы, особенно в провинции, приезжали работники и с ними было много солдат. И они могли разобрать, разрушить храм, если было нужно, за один день».

1978-й – это был период пика застоя, когда шаг в сторону, справа, слева, это дело кончается плохо. Ведь там все было на инструктаже. Вы думаете, что этот Совет по делам Православной церкви не действовал? Еще как. Там просто собирали людей перед какими-то событиями и инструктировали. Я сам там был один раз перед конференцией, посвященной тысячелетию крещения Руси. Макарцев пришел и прямо сказал: «Вы говорите то, вы говорите другое, а такого не говорите, а здесь промолчите, а здесь заполните, а здесь противоречьте». Ну и т.д.

Так что о. Виталий, который был очень вхож в эти круги, безусловно, он сам это признает, он не отрицает того, что он прислушивался к указаниям властей. И правильно делал, надо сказать, потому что на его месте мог оказаться вообще мерзавец.

Так вот, он говорит вещи, которые недопустимы. Ну, сами понимаете, я и еще товарищ мой Петр Павлович, мы переглядываемся, пожимаем плечами, и ничего не понимаем. То есть не понимаю-то я, Петр Павлович понимает: он был с самого начала. Оказалось, что о. Виталий говорил, о чем бы вы думали, о преследовании православия где? В Польше, не в Советском Союзе. Нет, нет, что вы, это не имеет никакого отношения к Советскому Союзу. Ну, то, что там разрушали храмы, то, что были коллаборационисты, то, что требовалось взрывать храм Христа Спасителя и для этого нужно было много зарядов – это все совпадало просто совершенно параллельно. И, конечно, на пасомых это произвело удивительное впечатление. Совершенно ясно было, что он, так сказать, номинально привязываясь к межвоенной Польше 1920-30 годов, имел в виду совсем другое. Ну, как басня. И поскольку оставались его слушать интеллектуальные люди, – старушки не очень любили его проповеди, потому что, вообще-то, и пассия для них была неприемлема в то время, – мы все остолбенели.

И когда я с Петром Павловичем возвращался, шел к метро Бауманская, мы это обсуждали. И оба встали в тупик, потому что у нас был совершенно другой образ о. Виталия, такого послушного, исполнительного, безусловно, интеллектуального, – но и Никодим был интеллектуал, и Ювеналий, и все это гнездо, так сказать, Отдела внешних церковных сношений. Но, они были как немцы называют hörig – те, кто прислушиваются к тому, что говорят, послушные. Нет, вы знаете, я потом убедился, что он неоднократно выходил за пределы дозволенного, но так, что шел краем, хорошо зная, где край. Не выступал за пределы края. Так и прожил всю свою жизнь и не подвергался никаким прещениям, и карьеру сделал замечательную и в раннем возрасте. Вот эпизод, который касается взаимоотношений о. Виталия, – но на одном примере, конечно, на редком примере, – с советской властью.

Нельзя преувеличивать значение такого краткого пребывания о. Виталия в Богоявленском соборе, потому что это традиционное место. Там есть представление о том, каким должен быть отец протопресвитер, например, Николай Колчицкий. Люди ведь были, которые помнили, как это было. И вот в одночасье таких вот корифеев, старичков, которых было еще много, и все были взыскательны, и все обсуждали каждое слово, каждый жест, особенно жесты о. Виталия были предметом разнообразного обсуждения. Но все-таки действительно атмосфера после его прихода как-то очень изменилась. Может быть, это слишком сказано, но, во всяком случае, священники стали уделять больше внимания проповедям. Потому что, скажем, раньше не за каждым будничным богослужением проповедь произносилась. А здесь стали стараться произносить проповедь за каждым богослужением. Я повторяю, что за воскресной литургией там служил дежурный священник, а на праздники мог служить клирик этого храма Богоявления.

Но не только в аспекте проповеди чувствовалось влияние о. Виталия. Я думаю, что он внес определенную широту взглядов. Ну, скажем, заикнуться о том, чтобы отступить от церковно-славянского языка в то время было невозможно. Если человек произносит проповедь, то евангельские цитаты будьте любезны по церковно-славянски, не по-русски. После его проповедей это стало возможно. Стали вводить цитаты из Евангелия уже и по‑русски тоже. Казалось бы, ну, что тут такого, да? Евангелие все знают наизусть, – особенно в то время это были люди не случайные, – церковно-славянский текст всем доступен. Но тенденция наметилась.

Впервые видео было показано на вечере памяти о. Виталия Борового, посвященном 100‑летию с его дня рождения.