Как хранить память новомучеников

Интервью с кандидатом исторических наук ИРИ РАН Е.В. Беляковой.

Ольга Филиппова: Как Вам кажется, насколько в современной церковной жизни воспринят опыт новомучеников и исповедников российских?

Е.В. Белякова: Когда говорят об опыте новомучеников, я вспоминаю, как о. Виталий Боровой в 2000 году на конференции «Христианство на пороге нового тысячелетия» задал вопрос: «Где богословие новомучеников?» Это было уже под конец, когда подводили итоги. Он сказал: «Было много докладов, а богословие новомучеников где? Что они сказали? И что мы поняли из того, что они сказали?»

Поэтому я бы сказала, что этот опыт не вербализирован, не высказан в церкви. Новомученики есть, а общезначимого реального опыта нет. Наверное, есть люди, которые им обладают, которые как-то его восприняли, но для всей церкви он не стал частью ее Предания.

Ольга Филиппова: Но ведь о чем-то мы можем сказать – например, о том, что богослужение новомучеников и исповедников отличала свобода. Свобода формы, приближенность к нуждам дня, скромность, простота.

Е.В. Белякова: Да, это так. Я вспоминаю богослужения архимандрита Тавриона (Батозского), я ездила несколько раз к нему в Преображенскую пустынь.

Он был очень свободен в своем служении. Он мог, скажем, прервать богослужение и сказать что-то очень важное. И каждый раз это воспринималось так, будто было обращено именно к тебе. Причем так это воспринималось не одним человеком, а всеми, кто был на богослужении. Я помню его призывы молитвенно помянуть тех, кто не может уже помолиться. Вся церковь у него пела молитвы «под Твою милость» и «Царице моя Преблагая». Это действительно звучало как молитва, а не как просто какие-то слова, которые нужно произнести вовремя. Т.е. люди душой молились. В чем-то он нарушал, наверное, порядок богослужения. Он мог позволить себе выйти и обратиться ко всем со словами, объясняющими смысл богослужения перед какими-то действиями евхаристии. Он считал нужным объяснить их людям, чтобы они поняли. Он говорил то, что не прочитать ни в одном служебнике. Мы все слушали, все молились. И это было поразительно. И у него причащались сотни людей. Это был реальный опыт свободы.

Я тогда многие молитвы просто запомнила, хотя их услышала впервые, потому что они пропевались всеми, пропевались душой. И это, конечно, дорогого стоит. Это был живой опыт богослужения.

Я недавно решила посмотреть в интернете, канонизирован ли он или еще нет, в каком он сейчас лике, все-таки это человек, который провел в заключении двадцать лет – и человек, который стольких людей привел к Богу. И оказалось, что этого действительно святого человека кроют ругательствами, обвиняют в каких-то странных вещах – в латинстве, в том, что он был тайный униат... Причем делают это люди, которые сами ни через что не прошли. Если бы прошли, они бы так не говорили. Еще ругают его за то, что у него были безобразные переводы (ведь он служил иногда и по-русски). Ну, наверное, с точки зрения эстетов это были безобразные переводы, но люди их слышали. Люди их слышали и подпевали. Наверное, можно придумать лучшие переводы, наверное, когда-то они будут созданы, но что-то должно быть. Человек должен слушать то, что он может услышать, чтобы он назидался от этого, по апостолу – «Ты говоришь, а другой не назидается, ты говоришь, а другой ничего не понимает».

Ольга Филиппова: Как Вам кажется, как возможно приобщаться к опыту новомучеников?

Е.В. Белякова: Мне кажется, это невозможно, если церковь не научится говорить правду о прошлом, в том числе и о своей собственной истории. Ведь были совершенно страшные распоряжения церковного начальства: не поминать на богослужении тех, кто оказался под судом. Было ведь это? Было! Т.е. если епископ оказывался в заточении, его уже не поминали как епископа в церкви. Меня поразило, когда о. Всеволод Шпиллер как-то на службе вдруг стал поминать: «убиенный епископ Кирилл, убиенный епископ Сергий...» Это был какой-то нескончаемый список, но это было один раз. На других службах этого не было.

Вот Вы говорите, как можно хранить память о них. Да вот тем, чтобы жить по-христиански, действовать по-христиански. Не официозом стать, не идеологией стать, а быть живым служением.

Важно, чтобы церковь училась не бояться правды, потому что правда от Христа, а ложь соответственно мы знаем от кого, не будем говорить. У меня был очень странный опыт. Автор книги о патриаршем Богоявленском соборе делал доклад. Я задала ему вопрос: а были ли репрессированные среди священников Богоявленского собора? На что он мне сказал: «Я не буду отвечать на этот вопрос, это провокация». То есть память установлена, а по сути существует отречение от этой памяти. А ведь у церкви нет права на это – отрекаться от своих мучеников. И нам важно осознать вот это своё беспамятство, свою неспособность как-то удержать эту церковную традицию, связь с новомучениками. Вспомните: в житиях мучеников всегда говорится о тех, кто был свидетелями мучений, кто добывал и предавал земле тело, кто хранил память. Мученики никогда не предстают одни. А у нас? Конечно, всё можно свалить на тоталитарную систему, на высокие стены тюрем, но, может быть, нужно тогда прямо сказать, что у нас нет сил преодолеть эти высокие стены, что церковь оказывается бессильна удержать эту традицию, что она не связана с теми, кто за неё страдает. Тогда нужно додумать до конца, что произошло в XX веке.

Ольга Филиппова: Тело Господа забрали ученики...

Е.В. Белякова: Кто-то должен был приходить и забирать. А мы часто не знаем место расстрела, кроме мест массовых захоронений. Что-то было нарушено. И важно, чтобы мы это ощущали как свой грех, не чужой, не для того, чтобы тыкать пальцем и говорить, что кто-то там предал – не для этого, а чтобы понять, кто мы сегодня, с каким мы прошлым-то на самом деле. Это тоже часть нашего предания.

Ольга Филиппова: Многие новомученики это понимали. У о. Сергия (Савельева) есть такая запись, относящаяся ко времени его первого заключения. В камере он услышал разговоры верующих людей о том, что они страдают здесь за Христа и за правду Христову, а ему, как он вспоминает, было очень стыдно слышать их слова, потому что он чувствовал совсем по-другому. Он чувствовал, что он и все они страдают за свои грехи и за грехи церкви и никакого исповедничества пока не несут. Это просто результат того, что в прошлой жизни им всем что-то не удалось сделать, не удалось обрести – не удалось обрести собственного голоса, собственной христианской свободы и правды. Да, о. Сергий говорит это от себя, он не говорит, что кто-то должен каяться. Но и у других новомучеников и исповедников эта тема личного покаяния за грехи земной церкви тоже есть – у владыки Кирилла (Смирнова), Дамаскина (Цедрика) и других.

Е.В. Белякова: Да, даже о. Таврион говорил: «Я всегда мечтал о богословской школе, мечтал об Академии, а вот когда нам пришлось за водой ходить по несколько километров, тогда я понял: вот что такое академия, вот что такое богословие». Я не дословно, конечно, передаю, но это из слышанного мною от него. И над этим нам тоже надо думать. Не преодолен разрыв между церковью, школьным богословием и христианской жизнью, а уж на то, что происходит в мире, церковь смотрит совсем уже «от своего небесного стояния». Она давно уже замкнулась в стенах, где уютно, где красиво... И то, что рабочие недоедают или что мигранты в неизвестно каких условиях в подвалах живут – ну какое дело до этого церкви, правильно? Не они же нам ближние. Ближние – это наши епископы или члены нашей общины. А ведь помощь тем, кто страждет, помощь тем, кто действительно нуждается в помощи, независимо от того, в общине он или не в общине, вот это на самом деле – опыт новомучеников. Ведь эти люди помогали другим, зная, что за это они окажутся за решёткой...